Корней Чуковский - Ирина Лукьянова

В последнее время, работая над переизданием «Высокого искусства», Чуковский постоянно обращался к переводам Маршака, к опыту Маршака, к работам учеников Маршака, советовался с ним, показывал готовые фрагменты работы… Среди этой деловой переписки в одном из последних писем Маршаку Чуковский привел вдруг «немного жестяное», по его собственному определению, анонимное английское стихотворение:

Он опять имел в виду собственные похороны – в том же письме говорил: смотрю на все прощальным взглядом – и благодарил Маршака за дружбу… А «жить в памяти друга» остался Маршак, и Чуковский вспоминал «его лучшие свойства», и рассказывал газетам о горе, постигшем русскую поэзию, о блистательном таланте ушедшего мастера…

Смерть Маршака стала для него серьезным ударом. Он снова заболел. В конце августа завел в дневнике «Протокол моего умирания»: «Сердечные спазмы, феноменальная слабость. Уже сорок дней я лежу в постели, почти не работаю, меня колют, пичкают лекарствами…» Сорок дней – почти со времени похорон Маршака. Обещания он не сдержал, протокол, начатый всерьез, с описания сердцебиений, вскоре прекратил. «Все это пустяки, – писал 10 сентября. – Умирать вовсе не так страшно, как думают. Из-за того, что я всю жизнь изучал биографии писателей и знаю, как умирали Некрасов, Тургенев, Щедрин, Вас. Боткин, Леонид Андреев, Фонвизин, Зощенко, Уолт Уитмен, Уайльд, Сологуб, Гейне, Мицкевич, Гете, Байрон и множество других, в том числе Куприн, Бунин, Кони, Лев Толстой, я изучил методику умирания, знаю, что говорят и делают умирающие и что делается после их похорон». И пророчил: что будет в 1970 году, в 1975-м: «Вдруг откроют, что я был ничтожный, сильно раздутый писатель (как оно и есть на самом деле) – и меня поставят на полочку».

А в сентябре умер Гроссман, и через две недели – Светлов.

10 сентября Чуковского навестил Солженицын, только что окончивший книгу «В круге первом»; ее судьба была совершенно неясна, как и судьба самого автора. Неожиданная да и не нужная ему благосклонность власти подходила к концу, уже в апреле «Правда» потребовала не давать Солженицыну Ленинской премии, на которую он был выдвинут. Давнишнее расположение Хрущева больше не охраняло писателя от нападок – больше того, дни самого Хрущева на руководящем посту были сочтены.

Однако Никита Сергеевич еще успел принять участие в деле Бродского. Чуковский ходил к Федину (тот читал начало его работы о Зощенко) и узнал: Хрущеву лично доложили о ходе дела – и тот «якобы сказал, что суд велся безобразно, но пусть Бродский будет счастлив, что его судили за тунеядство, а не за политику, п. ч. за стихи ему причиталось бы 10 лет» (дневниковая запись Лидии Корнеевны).

В октябре за переписку с американским славистом Струве (касавшуюся исключительно профессиональных вопросов) из Союза писателей единогласно исключили Юлиана Оксмана, в ноябре его уволили с работы. Окончательно решилась судьба повести «Софья Петровна»: сначала издательство «Советский писатель» приняло ее к публикации, но затем печатать книгу запретили.

К. И. подписал вместе с другими представителями интеллигенции поручительство за Бродского – и к нему на дачу тут же лично явился Поликарпов, заведующий отделом культуры ЦК КПСС, – требовать, чтобы Чуковский снял подпись. Клара Израилевна Лозовская, секретарь Корнея Ивановича, вспоминала (цитируется по статье П. Крючкова «Все есть»): "Поликарпов приезжал к Корнею Ивановичу при мне. И Корней Иванович очень волновался и боялся, как пройдет их встреча. Поэтому он оделся, как следует, а потом сказал: «Пожалуй, я буду больным». Я его укрыла одеялом, он лежал и ждал прихода Поликарпова. Я Поликарпова встретила внизу, он мне показался очень невзрачным… При этом мы с Корнеем Ивановичем договорились, чтобы я раза два вошла к нему в кабинет с рюмкой, чтобы там была вода, как будто он принимает лекарство. «А если он что-нибудь заставит меня подписывать, Кларочка, я просто упаду в обморок…»

Да, а когда Поликарпов позвонил, я сказала: «Вы знаете, Корней Иванович очень нездоров». – «Ну, Вы не беспокойтесь, волновать Корнея Ивановича я не буду». И он взошел наверх, и минуточек через пять я туда вошла с рюмочкой, сказала: «Корней Иванович, примите лекарство». Корней Иванович подмигнул мне, выпил эту воду… Я еще раз так вошла, они мирно беседовали. Потом, когда ушел Поликарпов, я спросила Корнея Ивановича: «Ну как прошла встреча?» – «Прекрасно. Я его боялся, а он боялся меня»…"

В день визита Поликарпова, 14 октября, пленум ЦК КПСС отправил в отставку Хрущева за «волюнтаризм». Чуковский – не без демонстративности – написал в дневнике через неделю: «За это время сняли Хрущева, запустили в небо трех космонавтов, в Англии воцарились лейбористы, но обо всем этом пусть пишут другие. – Я же запишу, что вчера приехал в Москву Апдайк». Вся запись посвящена тому, как у него гостил американский писатель Чивер.

Чуковский не хочет больше слушать о политике, подковерной возне, чиновных играх, новом курсе. Отзывы о начальниках искусства – устало-брезгливые: «Ничему не научились – полицаи – по-прежнему верят лишь в удушение и заушение». Когда Елизар Мальцев горячо и взволнованно рассказывал ему о выступлениях писателей на заседании горкома партии – К. И. вознегодовал: «Я слушал и думал: при чем же здесь литература? Дело литераторов – не знать этих чиновников, забыть об их существовании – только тогда можно оставаться наследниками Белинского, Тютчева, Герцена, Чехова».

Не бояться горкомов и президиумов, не придавать им значения действительно можно, когда соблюдаешь правильную литературную перспективу и живешь в присутствии гениев.

В деле Бродского к концу года наметился сдвиг: Прокуратура СССР опротестовала приговор и отправила дело в Ленинградский городской суд; тот отказал. Чуковский снова взялся писать письма в Верховный суд РСФСР – тому самому Смирнову («смешное письмо»). Сдвинувшееся вроде бы с мертвой точки дело постоянно пробуксовывало. Главный мотор его, душа всей кампании за освобождение Бродского, Фрида Абрамовна Вигдорова, попала в больницу с неоперабельным раком. Большая часть хлопот по делу Бродского легла на плечи Лидии Корнеевны.

Главная литературная радость этого года – неожиданный триумф Ахматовой, получившей итальянскую премию «Эт-на-Таормина» и приглашение в Оксфорд, где ей, как и Чуковскому, присудили степень почетного доктора.

К. И. погружен в текущие дела. Заботится о публикации нескольких статей о Зощенко (берут неохотно, «Литературная газета» отказалась их печатать, и Чуковский сказал: «Вы просто трусите»). Печатает воспоминания («Что вспомнилось») и еще одну статью об Ахматовой. Обсуждает с редактором своего Собрания сочинений Софьей Красновой необходимые правки. Негодует на всегдашние претензии к цензурности материала и мелкие придирки к стилистике – «лучше бы пилили меня деревянной пилой». Одно из требований – выбросить из второго тома, из статьи о Тынянове, имя впавшего в немилость Оксмана. Чуковский пишет письмо директору Гослитиздата, выпускающего собрание: «Мне казалось, что во времена культа подобная система насильственного замалчивания тех или иных литературных имен уже обнаружила свою несостоятельность… Оксман замечательный советский ученый, и Вы знаете так же хорошо, как и я, как велики его научные заслуги… Моя статья о Тынянове выходит не в первый раз. В каждом издании упоминается Оксман. Если в новом издании это имя будет изъято, читатели заметят его отсутствие и сделают неблагоприятные умозаключения о Вас – и обо мне». Редакция не вняла, запретное имя было выброшено из текста. Чуковский обнаружил это случайно, следующим летом, в корректуре готового тома. Писал, что его обожгло, как кипятком. «Будь они прокляты, бездарные душители русской культуры!»