Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции - Жорж Ленотр

За креслом президента, в маленьком салоне, наполовину скрытом опущенными драпировками, обычно находилось несколько значительных лиц, членов партии, бывшей в то время у власти[125]. Они разговаривали об общественных делах и принимали посетителей; это было своего рода интимное заседание малого парламента рядом с разыгрываемой в зале большой парламентской комедией.

Рисунок кресла президента сделал сам Давид; подобно древним римским креслам, оно было задрапировано роскошной шелковой материей. Стулья секретарей были покрыты пурпурным сен-сирским сукном, украшены бахромой и набиты пухом. Кафедра президента и четыре бюро секретарей были обиты тонким эльбефским сукном, похожим на бильярдное[126].

Кафедра президента состояла из досок, поддерживаемых двумя химерами из липового дерева. На сплошных панно были наклеены резные дубовые надписи: «Свобода» и «Равенство»[127]. Над креслом президента были укреплены в виде трофеев знамена, отбитые у неприятеля, а по обеим сторонам висели две бумажные таблицы, хранящиеся в настоящее время в музее Карнавале. На одной из них была написана «Декларация прав», на другой — текст конституции.

Пройдя через вестибюль центрального павильона вдоль низкой галереи просителей, миновав залу депутаций и довольно длинный коридор, мы подходим к решетке, находившейся напротив трибуны. Громадные трибуны для публики были заставлены скамьями, крытыми темно-синим полотном[128].

Такова была обстановка, но кто может описать сцены, разыгрывавшиеся в ней? Правда, гениальные историки создали бессмертные картины некоторых актов драмы Конвента: Мишле, Луи Блан, Ламартин дивными красками набросали гигантские фрески, исполненные движения. Но этим великим картинам мы порой предпочли бы простой набросок, более искренний и наивный, в котором стиль и воображение не играли бы никакой роли, и единственным достоинством которого было бы то, что он сделан с натуры.

Для этого требовалось войти в замок Тюильри, вечно оживленный движением шумной, волнующейся толпы. Здесь и зрители с трибун, проходящие по галереям, становящиеся в очередь, бросающиеся со всех ног, лишь только откроют двери, по деревянным лестницам, ведущим наверх; и просители, ждущие, когда им можно будет подойти к решетке; и секретари, и национальные агенты, и шпионы, шныряющие по дворцу от павильона Свободы до павильона Равенства и переходящие по галереям из одного бюро в другое. Сторожа охраняют высокие двери зала заседаний; это — инвалиды, играющие роль полиции[129]. Пришлось бы вновь воскресить эту странную и разношерстную толпу «вязальщиц»,[130] франтов, военных, буржуа. Каждое лицо здесь выражало гаев, беспокойство, отчаяние, страх, недовольство; это была буйная толпа, над которой, как вихрь, сгибающий все головы, проносился шум бурных заседаний, прорывавшийся ежеминутно через приоткрытую и тотчас же снова захлопнутую дверь. Весь Париж был здесь, где находился нервный центр города, где сходились все нити, приводившие в движение колеса революционной машины — тюрьмы, трибунал, эшафот.

Жизнь, кипящая здесь, привлекала в Народный дворец целый мир мелкого живописного люда. У подножия большой лестницы гражданка Лесклапар открыла книжную лавчонку[131], где продавались постановления комитетов, списки подозрительных лиц, газеты, доклады, новые брошюры. Однажды утром лавочка осталась закрытой… Это удивило любопытных, которые навели справки: оказалось, что гражданка Лесклапар ночью была арестована и утром в тот же день ее гильотинировали[132]. Обыкновенное в то время происшествие. Ее коммерческое дело тут же продолжил гражданин Авриль. Рядом находилась лавчонка, в которой гражданин Пигош со своей сестрой вел мелочную торговлю. Другая торговка мелочами, гражданка Бангильон, устроила свою лавочку под большим вестибюлем в бывшей стеклянной будке королевского швейцара. Один из сторожей Собрания, Пуаре, просил для своей жены разрешения устроить в галереях табачную торговлю; гражданин Мери, парикмахер, получил там же в конце 1793 года «помещение для своего ремесла». В галерее Равенсгва гражданин Лино продавал картины, эстампы, листки бумаги с революционными эмблемами; гражданин Сальмон вел такую же торговлю в бывшей часовне. Нашелся даже субъект по имени Шамфор из округа Иссуар, подавший в комитет инспекторов прошение о дозволении ему просить милостыню во дворце[133].

Но, конечно, больше всего продавалось здесь напитков. Не говоря о различных кафе, помещавшихся на террасе Фельянов и закрытых из предосторожности, на Карусели существовал ресторан гражданина Бру, близ которого ждал своих клиентов дядюшка Кулон, публичный писец; за несколько су он строчил на прекрасной голубоватой бумаге прошения, адресованные членам комитетов. Внутри самого дворца гражданин Жерве, кухмистер, ежедневно готовил дежурное блюдо; Бергар держал там пирожное заведение; Кайо открыл торговлю лимонадом; Летендар торговал прохладительными напитками в зале просителей; гражданка Мартино и гражданин Байль занимались виноторговлей[134]. Здесь пьют, курят, кричат, поют, спорят; это вечный гам, стихающий лишь на мгновение, если мимо проходит какая-нибудь значительная особа — например, красавец Эро де Сешель, ставший популярным благодаря своему кокетливому костюму, или худощавый Робеспьер, идущий быстрыми шагами в синем костюме и штанах верблюжьего цвета. Он спешит в один из комитетов; на нем очки, но кажется, что он ни на кого не смотрит.

Иногда вся толпа, рассеянная по дворцу, бросается в зал Свободы. Проносится слух, что в зале заседаний что-то произошло. Слышатся расспросы, делятся новостями и толпятся в два ряда у двери зала заседаний, завешанной зеленой драпировкой. Вдруг появляется какой-нибудь депутат, красный, задыхающийся, взволнованный перенесенной борьбой… его объявили вне закона, и вот уже стража уводит его. Большая часть 73 депутатов[135] была арестована таким образом в самом зале Конвента. Их провели между двумя рядами любопытной, ревущей, требующей непонятно чего толпы и заперли в кордегардии, помещавшейся в нижнем этаже, выходящем на двор. Толпа с громкими криками следовала за ними. И, когда двери скрыли узников от ее глаз, она бросилась к окнам, чтобы разглядывать, как диких зверей в клетке, людей, которых она также бешено приветствовала бы, если бы ей был дан соответствующий сигнал. Было уже поздно; заключенным принесли пищу; и любопытные, стоя на своем наблюдательном посту, смотрели с изумлением, что эти люди едят, как будто обрушившийся на них декрет должен был лишить их всех человеческих потребностей. «О, посмотрите же, — с тупым удивлением говорили друг другу зрители, — они едят!».