Час возвращения - Андрей Дмитриевич Блинов

дружки разные случайные — его ведь понять можно: приживаться-то надо. Любила я его, не бросила. Скитаться стали. А мне каково? Всякий раз заново доказывать, что рученьки мои могут. Бывало, постель только и соединяла, а день все врозь да врозь. А потом и постель… Пьяный-то придет…

— Вы мне, Вера, реалистически все изобразили. Насчет обстоятельств — это верные наблюдения.

— Не знаю, где промашка моя вышла…

— Может, о работе другой думал?

— Кто знает, молчун он. Машины любит. Досконально знает. Любую, что встала, оживит, как будто силу вдохнет. Очень толковый! Верно, попервости поговаривал: «Инженером бы мне, я бы обучил, — говорит, — всю эту безмозглую трухлю, — так он называл мальчишек, тех, что садятся за руль, а машину не знают. — Им бы только рулить! Нелюбопытные…»

— Выходит, мечта не состоялась. Это многое значит для человека, очень. Не состоялась мечта. Не состоялась жизнь. Не состоялся человек. Отсюда чувство ущербности, неполноценности. И — хроническая эмоциональная болезнь униженности, ощущение несправедливости.

— Но разве он один пережил это? У других-то, поглядишь, не слаще нашего жизнь, а им хоть бы хны. Если уж выпьют, то в меру. И трагедий — никаких. У нас-то пошто так?

— А тут, дорогая Вера, все зависит от личности, от силы сопротивления к якобы неравенству, а может быть, и к реальному неравенству, от устойчивого восприятия крушений, от умения ограничивать желания. Некоторым людям, чье детство прошло в современных приютах, свойственно неумение индивидуальной жизни, индивидуальной борьбы за себя. Попади он в хорошую семью, — извините меня, Вера, но вы сами мне рассказали, — может быть, эти недостатки проявились бы не так обостренно. Вы, наверно, Вера, всегда сильно занята? — закончила она вопросом.

— Всегда, доктор. Как помню себя, все кручусь.

— Вам внушили, что главное в жизни только работа на производстве, она кормит и поит и почет создает. Так ведь?

— Так. А как же иначе?

— Ну, правильно. Все удивляются, когда я об этом говорю. Но поймите, Вера Никитична, долговременные духовные ценности создают труд, любовь, семья. Если бы у Ивана это все вкупе имелось, не стал бы он «снимать» вином напряжение в душе, которое копится не день, не два, а может быть — всегда. Поди, в театр давно вместе не ходили? В кино хотя бы? Приходит Иван домой, куда ему деться? Ах, гармонь любил! Хорошо! Но для себя играть какой прок? Артист без зрителей и слушателей — не артист. А он ведь в душе наверняка был когда-то артистом… Одно осталось: видимость интереса — телевизор, спортивные передачи, ну, а дальше, сами знаете… Читает ли он хоть что-нибудь?

— Нет, давно не видела за книгой. А раньше с собой в поле брал.

— То-то, голубушка. А это плохой признак, если не читает, признак ущербности. Мысль не возбуждается у него, а глохнет. Читать надо. Хотя бы отрывной календарь.

Вера склонила голову, зажала лицо руками: ей порицание, ей суд-приговор. Да как же так, все время считала, что правильно живет?

— Что же мне делать-то, доктор? Как, куда ступить? Ничего я теперь не могу с ним поделать, отбился от рук. Несчастный он человек. Беда его и моя…

— И ваша вина и его, не забудьте. Но заочно, Вера Никитична, не лечат. Придите вдвоем. Я его, Ивана вашего, посмотрю, обследую. И наверняка помогу. Но тверда я в том, Вера Никитична, что никто и ничто не сможет, если люди сами сильно не захотят.

17

Неожиданный приезд Веры всполошил родителей: нагрянула вот так, с бухты-барахты, значит, случилось… Отец сунул в лицо дочери бороду, чмокнул в щеку и заторопился в магазин. Женщины после ахов да охов, коротких всхлипов и быстрых слез поглядели друг на друга, обнялись, сели рядком, как бывало раньше. Разговор наладился не сразу. За окном шел на исход серый сентябрьский день. Ветер мел желтую листву, выстилал землю.

— У папы, смотри-ка, какая бородища, а лицо молодое, — начала дочь. — И глаза ясные! — И тут же о детях: как да что они? Письма у отца короткие: все в порядке, чего без толку волноваться…

— А что верно, то верно, — сказала мать. — Дашутка и Родя — не узнаешь, какие большие уже, и такие баские растут.

— Хоть бы одним глазком взглянуть, — не сказала, а простонала Вера. — Сбегаю в школу, а?

— Да погоди ты, торопыга! Всполошишь ребят, а они при деле.

— Ладно, потерплю уж… — Вера вздохнула. — Послушай, мам, я не могу как следует вспомнить, как вы с отцом жили. Вроде шло все как надо. Ничего вам не мешало…

— Не помнишь? Таились мы или как? На глазах семьи все делалось: вы росли, мы старились. — Мать поправила у дочери волосы, обняла ее за плечи. Что-то заныло в груди, затрепыхалось в горле. Последыш Вера, может, из-за спины старших сестер не видать ей было ничего? Или такая несмышленая уродилась?

— Пробую вспомнить что-то такое, но будто из воды гляжу. Вода-то светлая, прозрачная, зеленоватое солнце в ней расплылось. — Вера зажмурилась.

— Ох! — вздохнула мать. Она была женщина крупная, дородная и вздыхала шумно, глубоко. Дочь под ее рукой, как и прежде, казалась подросточком.

— Отец-то как тебя любил… Платки дарил красивые. Мы их с Лидой да Нюрой примеряли перед зеркалом: который идет? Один, помню, цыганским звали.

— В бедности жили, в безденежье, в трезвости. Потому баловства меньше. На какие шиши глотку-то отцу было заливать? Да и когда? На поле и с поля. По утренице и вечернице. А Ивана ты избаловала. Кормишь-поишь семью и его, супостата.

Вера промолчала, а мать тяжело вздохнула, зашлась в испуге: за ребятенками, а не просто так, по скуке примчалась Вера.

Ох-хо-хо! Она уже не могла и представить, как они со стариком останутся одни, без внуков. Оно, конечно, детям лучше при родителях — меньше потачки, да и папа-мама обязанность в жизни почуют, вовремя подметят, если что не так с их кровинками. А то еще терзаться станут: не такими их детей вырастили, не тому научили. Пусть уж сами… Но чуяла сердцем неправду и в своих мыслях, и в желаниях Веры. Старикам со внуками вместе вроде бы оправдание жизни. Ну а Вера о чем думает? Что ею руководит? О детях забота или о том, как их наличием на пьянчужку отца повлиять? У стариков и родителей дети как кости в игре… Нехорошо!

Накипело у старухи, не умела она играть в прятки. Для нее правда, пусть самая разнесчастная, лучше красивого вранья.

— Так ты, значит, за ребятенками? Потребовалось дела править, которые промеж вас? А по-иному, поди, и не вспомнила бы? — без