Души. Сказ 2 - Кристина Тарасова

– Свежо и интересно, – комментирую я.

– Иди ты, – смеётся она.

Я улыбаюсь. Как можно ей не улыбаться?

Воспоминания о первых неделях, складываемых в месяцы, – наплывающие друг на друга и приятные. Они скоротечны, как и всё приносящее наибольшее удовольствие.

Мэри загребает кучу грязного белья и заталкивает его в плетённую корзину под собой. Я, вбирая лучи солнца (с неба), медленно покачиваюсь на качелях, что днём ранее Гелиос велел служащим сколотить на крыльце дома. В воздухе пляшут ароматы лаванды: я собрала цветы по утру и украсила ими плетённую спинку. С открытого на кухне окна выбираются запахи пряностей.

– Хороший день, – вырывается у меня, но мысли ограничиваются не только днём.

Мэри глядит – бегло. Не отвечает, ибо лицо её сегодня грустит.

Появляется третий запах. Травяной чай. Я улыбаюсь пустырю за растянутым вдоль резиденции газоном, нескольким деревьям и невысокому каменному забору. Рядом со мной садится Гелиос – то было ожидаемо.

– Хороший день, – отмечает он и распахивает книжицу.

И я ловлю очередную порцию уклончивых взглядов: в этот раз Мэри растягивает улыбку (которую хозяин – а предназначается она ему, не иначе – не замечает) и нашёптывает согласие. Гелиос быстро смотрит на прачку. И разбивает ей сердце, говоря, что не заметил присутствия.

Подгибаю ноги и подолом платья приглаживаю колени мужчины – случайно; а он случайно касается оголившихся щиколоток костяшками пальцев. С ним так спокойно и рассудительно. Если бы уют выражался в людях, имя бы ему стало Гелиос. Бог Солнца – некогда хмурый – улыбчив и расслаблен. Улыбается мне. Нет в этих действиях лишнего, сокрытого, пугающего или принуждающего. Я, бывает, издеваюсь над ним, развлекая себя: сажусь и, намеренно забывая о коротком платье, поджимаю колени к груди; предупреждаю, что направляюсь в ванную и в красках описываю ласкающую воду; говорю, что в собранных соцветиях, ягодах и плодах находятся обозначенные однажды феромоны. Гелиос отводит взгляд или делает вид, что не понимает. Не знаю, для чего это делаю. Мне нравится.

Мэри смотрит на нас, а я смотрю на Мэри. И Мэри смотрит на меня так, как не должна вовсе. Корзина с бельём поднимается и покидает нашу компанию. Гелиос дочитывает главу и, вспомнив о каком-то недописанном письме, уходит в кабинет. Кладезь знаний намеренно остаётся со мной один на один: книжонка взбирается на руки; распахиваю и примеряюсь к буквам. Все существующие ныне книги (или сохранённые доныне, выражаться можно по-разному) написаны на старом наречии. Культура и язык наши – якобы современные – ещё не доползли до этапа грамоты книжной. Так объяснялся супруг.

Но я не могу читать. Не умею.

Изредка встречаются знакомые слоги (обученные Ману или Яном), но ничего в миры (которыми некогда хвастался Гелиос, рассказывая о прочитанных историях) не складывается. Наверное, я могу просить обучить меня.

Хотя несколько позже прошу внимания для другого. Гелиос отстраняется от работы и, со своим привычно великодушным взглядом, приглашает сесть на диван, но я – отдалённо от рабочего стола – объявляю: одной из слуг здесь не место.

– Ты только устроилась в доме, а уже меняешь его многовековые порядки, – причитает мужчина.

– Я говорю о конкретном человеке. Мэри. Она не предана нам.

Гелиос ухмыляется (о нет, муж, говорю я не от женской ревности!) и просит объяснений.

– Я вижу взгляд неприятия и неуважения, а не уважать себя не позволю.

– Продолжай… – тянет голос.

– Она не смотрит на меня как на свою госпожу.

– Не хочу обидеть, – подступает Гелиос (то правда: он не желал укола или напоминания), – …но откуда тебе, Луна, не из знатной семьи, знать, как слуга должен смотреть на своего хозяина? Тебе неизвестен этот взгляд!

– Но известен взгляд обиженной женщины, что может принести немало бед. И я увидела его.

Гелиос благодарит за сказанное и вновь склоняется над документами. Я решаю, слова проскальзывают мимо, а потому поспешно покидаю кабинет и до следующего утра не объявляюсь. За завтраком пересчитываю колесящих через двор и гостиную слуг. Не хватает двух. Патрика и Мэри.

– Слово моей супруги есть моё слово, – подытоживает Гелиос и отпивает травяного чая. – Да и супруга показала и доказала сполна: все помыслы чисты, ибо направлены на порядок в доме, а это для хорошего мужа – первостепенно.

И я – с лёгкой улыбкой – надкусываю вафлю.

– Какие планы на день? – вопрошает мужчина.

– Доставать тебя, – спокойно отвечаю я.

– Вот так совпадение. А у меня первым пунктом на сегодня – терпеть твои речевые атаки.

– Так уж и терпеть? – цепляюсь.

– Женщины! – и вздох опоясывает кухню. – Добавишь чая?

– За «пожалуйста».

– А за «немедленно»?

– За «немедленно» он окажется у тебя на коленях.

– А можно на коленях окажется что-нибудь другое?

Притупляю взор и иду за чайником. То было слишком. Мгновение спустя Гелиос извиняется – он не хотел обидеть. Я знаю. Не обидел. Просто отчего-то тело сразу щетинилось.       Покончив с завтраком, мужчина отходит к зеркалу в холле и – по новой обретённой привычке – зачёсывает волосы назад. То бесполезно – ветер, гуляющий по саду – столкнёт их, сомнёт и наведёт бардак.

– Тебе не кажется, что ты похож на пальму? – удивляюсь я и – с остановкой в секунду для немого разрешения коснуться – взбиваю отросшие волосы.

– У меня есть жена, – говорит Гелиос, – пускай же она за этим и следит.

– Жена следит за собой, – парирую я.

– То женщина.

Ловлю лукавый взгляд и с вызовом бросаю:

– Договоришься – подстригу сама.

– Уже договорился, не находишь?

И в следующий миг он сидит возле раковины, запрокинув голову, а я стаскиваю с края столешницы ножницы и, подступив, отмеряю длину волоса. В воображении это казалось проще. Проходит сколько-то секунд, за ними ещё и ещё, и вот мужчина не без смятения вопрошает:

– Всё хорошо?

Признание:

– Боюсь.

– Испортить порченное? Я старик, Луна, и могу ходить со странной причёской. Никто не обратит внимания. Делай, что пожелаешь.

Воля эта обыкновенна, однако для меня значительна. Убираю чёлку и виски, преуменьшаю затылочный чуб и оценочно оглядываю исполненное. Заверяю, что теперь можно убирать волосы назад – они послушны. В отличие от жены. Гелиос в согласии хмыкает, хотя – кажется – слова эти не слышит вовсе; он только смотрит; обыкновенно смотрит и молчит. А вскоре предлагает убрать отросшую щетину.

– Вот до чего довела тебя семейная жизнь, – возмущаюсь я и выискиваю в ящике над раковиной, среди разнообразных флаконов и бутылей, мыльце. – До этого всё сам, всё вовремя, всё по красоте… – вздыхаю. – Теперь же оброс ленью и ходишь при жене с кустом на голове и щёткой на лице.