Востоковед - Александр Проханов

Торобов словно очнулся. Горячая боль, ужас, страх не успеть толкнули его с балкона. Как был босиком, выскочил из номера, сбежал с этажа, вынесся на улицу по осколкам разбитых стекол. Схватил девочку, прижимая к себе, чувствуя ее мелкую дрожь.

– Не бойся! Не бойся, милая! – повторял он.

А она, сотрясаясь хрупким тельцем, причитала:

– Ай-яй-яй!

Вертолет стрекотал наверху. Казалось, пилот рассматривал Торобова, обнимавшего девочку. А у него слепой приступ ненависти, жаркой ярости к пятнистой машине, желтой звезде. Заслоняя собой девочку, он воздел кулак и заорал, хрипло, дико:

– Суки кровавые! Будьте прокляты!

Обнимая девочку, побежал. Влетел в холл гостиницы. К нему подскочили женщины, приняли девочку, которая смотрела черными, полными слез глазами, повторяя:

– Ай-яй-яй!

Торобов по лестнице, чувствуя резь в стопах, оставляя кровавый след, вернулся в номер. Вышел на балкон.

Внизу по улице пробежала группа автоматчиков. У одних на головах были повязки, у других шапочки, у третьих каски. Промчался шальной грузовичок с пулеметом. Пулеметчик, чтобы не упасть, вцепился в кабину. Город продолжал стрелять, взрываться. Из домов в небо летели бледные трассы.

Улица опустела, и стало вдруг душно, словно выкачали воздух, и в этом безвоздушном пространстве прибавился свет, возникло свечение. Торобов слышал, как приближается ровный рокот. Из-за угла с лязгом выкатил танк, похожий на носорога связками железных мускулов, короткой пушкой, неповоротливым тупым стремлением. Танк прочавкал мимо отеля, остановился и хлестнул вдоль улицы длинной очередью. У него в тылу показался гранатометчик, в распахнутой куртке, с седой головой, держа на плече трубу с луковицей гранаты. Торобову показалось, что это тот, что вернулся из тюрьмы и просил гранатомет. Седоголовый выстрелил, граната ударила танку в башню, отскочила и взорвалась в воздухе белой вспышкой. Гранатометчик исчез. Танк развернулся, стуча пулеметом, прошел мимо отеля и скрылся за углом.

Было тихо, безлюдно. Светился воздух, напоенный больным электричеством. Блестели на солнце осколки стекла.

Торобов сел на кровать и стал извлекать из подошв стеклянные колючки, испытывая нестерпимую резь. Воды в кране не было. Он разодрал простыню и обмотал ноги, соорудив матерчатые кули, сквозь которые просачивалась кровь. Лег на кровать, положив ноги на спинку, чтобы отхлынула кровь.

Он вдруг подумал о сыновьях, которые в Москве в этот час погружены в свои хлопоты, служебные, семейные, живут своей отдельной от него жизнью, не ведая, что их престарелый отец лежит с окровавленными ногами в осажденном городе, не смея себя обнаружить, позвонить им, услышать их любимые голоса, их утешительные слова. Вспомнил, как когда-то, в далеком небывалом времени, он плыл с сыновьями в лодке, они хохотали, черпали воду маленькими руками, брызгали на солнце. Над озером стояло белое облако, а на берегу, на мостках, стояла жена в розовом платье, приложила руку к бровям, смотрела, как они плывут.

От этого воспоминания у Торобова вдруг расширилась грудь, сладко опустилось сердце, а глаза наполнились слезами.

Переставляя обмотанные ноги, он вышел на балкон. На берегу у воды толпились люди. Словно, спасаясь, они собирались кинуться в море и уплыть подальше от адских взрывов. Торобов увидел, как в волнах, вдоль берега движется катер, серый, отточенный, с рубкой и бортовым орудием. Проходя мимо отеля, катер открыл пулеметный огонь, толпа побежала обратно в город, где перекатывался гул боя, грохали пушки, летели трассеры.

Торобов вернулся в номер и плюхнулся на кровать. Город, раненный, обожженный, оборонялся. Оборонялись бойцы ХАМАС с гранатометами и «Касамами». Оборонялись добровольцы с изношенными «Калашниковыми». Оборонялись дети, кидая в вертолеты камни. Оборонялась посаженная им оливка. Раскрывала крохотную крону, испускала в пикирующий вертолет смертоносный луч.

Так он пролежал до вечера, слыша, как разгорается, стихает и вновь разгорается стрельба. Наконец, к ночи, все стихло. Город стоял черный, без огней. Лишь изредка над крышами взлетали красные пунктиры трассеров. Море шумело, но пахло не водорослями, а гарью.

Ночью пришел Хабаб. В номере едва светила лампочка. Голова Хабаба была забинтована. Пятнистая куртка в масляной жиже. Длинные волосы с одной стороны обгорели. Черные глаза обведены красными веками.

– Ну что? Ушли? – кинулся навстречу Торобов.

– Ушли, – ответил Хабаб, хватаясь за дверной косяк.

– Какие итоги? – спросил Торобов.

Хабаб молчал.

– Какие итоги боя?

– Убили сына, – сказал Хабаб. Его плечи ссутулились, задрожали. Торобов обнял его. Они стояли, обнявшись, у обоих содрогались в рыданиях плечи.

Он прилетел в Ирак и поселился в Багдаде, в отеле «Ар-Рашид», где жил в свои прежние посещения. Тогда у входа в отель, на полу, из цветного камня был выложен портрет Джорджа Буша-старшего, и каждый, входя в отель, попирал ногами ненавистного американца. Теперь изображение исчезло, пол был полированный, гладкий, но Торобову, перед тем как пройти сквозь стеклянную карусель дверей, показалось, что его подошва топчет лицо президента.

На ресепшене он оставил паспорт, заполнил бланк, где представился русским инженером, проектирующим нефтеперегонные заводы. Поднялся в номер и смотрел с высоты на пышную зелень парков, из которых поднимались дворцы – отели, административные здания, Дворец Саддама Хусейна. Там когда-то Торобов вел переговоры о поставках в Ирак самоходок и танков. Он слышал, что при вторжении в Ирак крылатая ракета попала в резиденцию Хусейна. Но теперь, глядя на дворец, он не замечал разрушений, а только представлял ночное небо над Багдадом, в котором, как тысячи млечных лун, мчались ракеты, полыхая тусклыми вспышками.

Он разделся, осторожно разбинтовал изрезанные стеклами ноги. Пустил в ванной воду и лег, прижавшись затылком к холодной эмали ванны. Слушал, как ровно рокочет падающая из крана вода.

Чувствовал, как страшно устал. Устали его негибкие мышцы, изношенные сосуды, каждая клеточка и кровяная частица, которые тосковали, беззвучно стенали при мысли, что придется вставать и идти. Устала душа от нескончаемого кружения по изуродованным странам, среди измученных народов, в неистовой погоне, где цель каждый раз ускользала, таяла. Превращалась в мираж, заманивала в очередную изуродованную страну, к другому изможденному народу.

Окончив службу в разведке, спрятав в шкаф военный мундир, оставив пылиться погоны, звезды, ордена, он мечтал остаток жизни, краткую череду отпущенных ему лет посвятить молчаливому созерцанию, забытым воспоминаниям. Отыскивать среди них начинания, которым не дано было продлиться, которые были оборваны страстной гонкой, рискованными заданиями, хитроумными операциями.

Одно задание сменялось другим, одна операция порождала следующую. Поля сражений, аналитические центры, тайные встречи, посольские рауты, бессчетные лица. Одни из них не сходили с телеэкранов, другие безвестно пропадали, выглядывая из гробов бледными лбами, под треск прощальных салютов. Жизнь пролетала, как огненный сгусток снаряда, способного прожечь броню. Но вместо брони обнаружилась пустота, не требующая взрыва, гасящая ненужный полет.