Ледоход и подснежники (сборник) - Галина Смирнова

И слышит громкий голос проводницы:

– Город Н., выходим, пассажиры.

От голоса проводницы Григорий проснулся, встал и подошёл к окну.

Удаляясь от поезда, шла невысокая, хрупкая женщина под зонтом, он не видел её лица, на ней были джинсы и лёгкая куртка, а в руках чемодан.

«Таких чемоданов сейчас нет, откуда он у неё? Похож на мой, дембельский», – подумал Григорий.

Стучали колёса, стучал по окнам, стекая струйками воды, дождь.

Я шла вдоль знакомого берега и не могла понять, почему так непривычно, так особенно тихо вокруг.

Осенние листья опали.

Деревья, стесняясь своей обнажённости, застыли в немом безветрии.

Морозно, пустынно, светло и строго.

В тишине звонко стучал по седой осине дятел, он не замечал меня, занятый своим важным делом.

Впереди на дорожке стояла женщина, на её вытянутой ладони были семечки.

Синички садились на руку, схватывали лакомство и отлетали.

– Ци-ци-фи, ци-ци-фи, – щебетали они.

Уже стайка этих весёлых, желтогрудых птичек кружилась вокруг.

– А ты что смотришь? Чего ты ждёшь? – вдруг сказала женщина.

«Кому это она?» – подумала я и увидела, что вопрос обращен к синичке, одиноко и неподвижно стоящей на земле чуть вдали.

– Ну иди же, иди! – звала женщина.

Синичка взлетела, села на ладонь, но не сразу взяла семечку, а сперва постояла, посмотрела, будто благодарила, потом подхватила угощение и исчезла в воздухе.

Рядом суетились, ворковали голуби.

Две сороки спокойно сидели на высокой берёзе, красуясь, как фотомодели, торжественным, чёрно-белым оперением.

Я осторожно подошла ближе, чтобы сфотографировать. Нет, улетели!

И снова опустошающая тишина.

Наконец, я поняла, что не хватало звуков реки:

не слышно волн, торопливо набегающих на берег и смывающих ракушки, камешки, следы и замки из песка;

не слышно гудков барж, теплоходов, шума моторных лодок;

не слышно всплеска воды выпрыгнувшего и нырнувшего обратно леща, подлещика, а то и судака или жериха;

не купались взрослые и дети, и никто не кричал: «Илюша, не плавай далеко!», «Настя, выходи!», «Я ещё чуток!»

Река замерла, затихла, готовясь к чему-то важному и неизбежному.

В этих местах Волга широкая, около километра, и где-то вдали, посередине, там, где её пока не коснулся лёд, на воде осталась мелкая рябь.

Но вдоль берега и дальше на глубину река уже покрылась тонким слоем прозрачного, чистого льда, как стеклом – тронь и разобьётся со звоном, и разольётся неподвижная, густая вода.

Лёд ставится – ледостав.

Совсем скоро плотный, зимний лёд скует Волгу, и она уснёт до весны.

Как спящая Красавица.

– Говорить надо чехонь, а не чихонь и не чухонь, – объясняла женщина средних лет мальчику лет десяти.

– ЧехОнь, – повторил он, делая правильное ударение на букву О. – Бабушка, откуда взялась эта чехонь, летом мы приезжали, её не было.

Я шла по берегу Волги позади бабушки и внука и невольно слышала этот разговор, а поравнявшись с ними, поздоровалась и сказала:

– Кажется, эта рыбка – чехонь – приходит сюда, на большую Волгу, перед самым ледоходом.

– Именно так, – женщина посмотрела на меня. – Вы не рыбачка?

– Нет, – улыбнулась я. – Но летом рыбаков было намного меньше, а сейчас приезжают из Твери, из Москвы, из Конаково, не говоря уже о местных. Приезжают за чехонью, она стаями ходит, видите, как сидят рыбаки?

Мы стояли и смотрели на широкую Волгу.

Посреди реки, почти вплотную друг к другу сидели рыбаки, вытянувшись в ряд длиной приблизительно метров триста.

«Сколько же их?» – подумала я.

– Вчера было семьдесят восемь, – сказала женщина, будто прочитав мои мысли, – мне сосед сказал. Это среди недели, а на выходные ещё больше будет.

Мимо нас, звонко скрипя по снегу санками, гружёными рыболовными снастями, проходил рыбак, одетый в просторную, зимнюю куртку с капюшоном, тёплые рыбацкие брюки защитного цвета и высокие, резиновые сапоги.

– Как улов? – спросила женщина.

– Нормально, я с ночи.

– А можно посмотреть, что это за рыбка – чехонь?

– Пожалуйста, – мужчина открыл рюкзак, и мы увидели большой полиэтиленовый пакет, доверху заполненный длинной, узенькой серебристой рыбкой, очень похожей на селёдку, и сразу почувствовали запах свежей рыбы.

– Что же вы с ней делаете? – спросила я. – Наверное, костистая.

– Костистая, но жирная, её вялят в основном, под пиво хорошо.

– А вы откуда?

– Из Москвы, не первый раз здесь, – мужчина неторопливо закрыл рюкзак, попрощался с нами и пошёл, волоча за собой санки по хрустящему, льдистому снегу.

Между тем рыбаки переместились выше по течению реки и сидели всё также, вытянувшись в длинный ряд.

– Бабушка, а почему они пересели?

– Стая ушла, вот и они за ней.

– Знаете, – обратилась ко мне женщина, – мой знакомый из Москвы каждый год приезжает ловить уклейку сюда, в устье Донховки на Волге сразу после ледохода. Много лет в одно и то же место. Готовит из неё что-то типа шпрот.

– Некоторые рыбаки предпочитают именно зимнюю рыбалку, – ответила я. – Вчера вечером, уже стемнело, подморозило, иду по берегу, а посреди Волги светятся разноцветные палатки, как ёлочная гирлянда, и ночь ясная, звёздная, луна яркая. Красота!

– Красота, – повторила женщина, – только вот лёд таять начал, опасно.

Перед нами раскинулась ещё закованная в лёд, ещё не проснувшаяся, спящая красавица Волга.

Зимнее покрывало её стало серым и рыхлым, а у берегов лёд совсем истончился, став местами почти прозрачным.

Солнце плавило лёд сверху, а снизу он размывался течением реки. Скоро ледоход.

Подул лёгкий ветер, и повеяло весенними разливами, утренними туманами и первыми, трогательно нежными травинками на оттаявшей после долгой зимы земле.

Весна пришла.

В первых числах апреля резко потеплело, и я застала лишь отголоски уже прошедшего ледохода.