Случай в Кропоткинском переулке - Андрей Ветер

— Финляндией? — «жигулёнок» повернул налево возле облупившегося здания Русского драматического театра.

— Да, началось это после приезда к его матери родственников из Финляндии.

— У неё там родственники?

— Родственники мужа, дальние какие-то. До революции у них в наших местах дом был.

— Любопытно.

— Ромашина утверждает, что они привезли много фотографий, подарков.

— Василий Николаевич, а давайте-ка сейчас прямо к этой Ромашиной рванём, — предложил Тамаев.

— Может, сначала в гостиницу, Гелани Оптиевич?

— Никуда гостиница не денется. Давайте работать, а то уже почти полдень…

Анна Ромашина была дома.

— На работе нам сообщили, что вы захворали, Анна Львовна, — сказал Тамаев, представившись.

— Да, что-то меня скрутило. Вчера ни намёка на простуду, а сегодня ноги отказываются держать, — она затянула поясок на халате, надетом поверх толстой кофты ручной вязки, и утомлённо провела рукой по растрёпанной голове. — Извините, что я в таком виде. Не ждала никого. — Она выглядела старше своих двадцати пяти, под глазами лежали тёмные круги.

— Вы, Анна Львовна, устраивайтесь как вам удобнее, не обращайте на нас внимания.

— Ничего себе «не обращайте внимания», — она невесело покачала головой. — У меня в квартире офицеры КГБ, а я могу не обращать внимания.

— Разве мы такие страшные? — улыбнулся Тамаев. — Вы посмотрите на Василия Николаевича. Такой симпатичный молодой человек. Почти красавец.

— Да, красавец, а я даже не причёсана… Чаю приготовить? — спросила Ромашина; она остановилась посреди комнаты и оперлась обеими руками на стол, устало провиснув на них всем телом, как на костылях. — Страшные, не страшные — в том ли дело? Вы сами прекрасно понимаете, о чём я…

— Понимаем, — согласился Тамаев. — Нет, чаю не надо, спасибо. Вы устраивайтесь так, чтобы меньше устать. Ложитесь, вы же лежали, — он увидел разобранный диван, две подушки, скомканное одеяло.

— Ладно уж, я посижу, — отмахнулась она и опустилась на стул перед стоявшим посреди комнаты круглым столом.

— Анна Львовна, вы рассказывали моим коллегам, что Юдин интересовался Финляндией. Не могли бы вы…

— Подробнее об этом? А чего подробнее? — она пожала плечами. — После того, как к ним приехали однажды какие-то родственники оттуда, Антон словно заболел заграницей.

— Заграницей вообще или именно Финляндией?

— Скорее Финляндией. Они показали ему фотографии, дом у них огромный, красивый.

— Фотографии остались?

— Да, — кивнула она. — Он ими очень дорожил… А потом он стал собирать о Финляндии всевозможные статьи из газет, журналов. Книги покупал… Это мы уже в восьмом классе учились, не такие уж и дети, целовались по-настоящему… А вскоре Антон на полном серьёзе стал называть себя угро-финном.

Тамаев внимательно слушал, незаметно оглядывая комнату, где они расположились. Стены были оклеены розовыми обоями с крупными расплывчатыми цветами, одиноко висела чья-то фотография под стеклом. Возле разложенного дивана громоздился платяной шкаф, в углу стояла рядом стояла тумбочка, заваленная газетами, в другом углу комнаты приютилась детская кроватка. Ромашина перехватила взгляд Тамаева.

— У меня дочка, два годика, — пояснила Анна. — Сейчас в детском садике.

— Вы замужем?

Она кивнула:

— Муж у меня архитектор, — она хотела добавить, что муж пишет стихи, но остановила себя, задумалась, испугалась, что её начнут расспрашивать подробнее, и тогда пришлось бы признаться, что стихи не публикуются, муж из-за этого злится и прикладывается к рюмке, иногда даже чрезмерно, и что из-за этого их жизнь всё больше окрашивается в серые тона. И Анна поспешила вернуться к разговору о Юдине. — Вы знаете, как-то понемногу в Антоне начало проявляться что-то вроде раздражения ко всему.

— К чему именно?

— Ну вообще. Улицы ему наши не нравились, дома… Со злостью всё время показывал на продуктовые авоськи, в которых обычно вывешивают зимой продукты за окно.

— Анна Львовна, а не озвучивал ли Юдин когда-нибудь случайно своего желания уехать в Финляндию? — спросил Тамаев.

— Даже не случайно. К концу школы он часто об этом говорил… Да вы лучше не меня, а Валентину Терентьевну поспрашивайте. Она с Антоном по этому поводу ух как ругалась…

— По поводу Финляндии?

— Да. Он считал, что достоин лучшей жизни. Он ведь был отличник. Рисовал хорошо. Все учителя отзывались о нём очень лестно.

— Скажите, Анна Львовна, а вы как относились к его увлечению заграницей?

— Никак. Я же понимаю, что уехать куда-то почти невозможно. Я хоть и не была отличницей в школе и сейчас не в передовиках производства хожу, но вовсе не так глупа, как вы можете подумать…

— Помилуйте, Анна Львовна…

— Я очень трезво оцениваю ситуацию. Может, поэтому Антон и порвал со мной.

— То есть?

— Я не поддерживала его мечты об отъезде из Советского Союза. Может, там и красиво, в Финляндии-то, но только там чужие никому не нужны. Чужие нигде не нужны. У всех полно своих собственных забот. А красивыми этикетками и открытками меня не заманишь. Антон хоть и способный был, но…

— Что «но»?

— Неразумный… — она встала из-за стола и отошла к окну, в задумчивости остановилась и пощупала листочки какого-то бархатистого растения, росшего в облупившемся горшке на подоконнике. — И чересчур, думаю, самолюбивый, легко обижался… И ещё упрямый, по-плохому упрямый. Я бы даже сказала — упёртый… Он мог вбить себе в голову любую ерунду и верить в неё…

— Что ж, Анна Львовна, спасибо вам за содействие.

— Пожалуйста. Только разве я помогла чем-то?

— Картина проясняется, стало быть, помогли. Только у меня к вам просьба: вы не афишируйте наш разговор.

— Что вы, товарищи! — усмехнулась она. — Разве я себе зла желаю?

Тамаев внимательно посмотрел на женщину:

— Неужто вы к нам так плохо относитесь?

— Почему я? Все… Да и не плохо вовсе… Просто опасаются люди. Очень уж авторитет у вашей организации… непростой…

В машине Тамаев закурил.

— Грустно, — пробормотал он.

— Что? Что вы сказали, Гелани Оптиевич?

— Я говорю, что грустно из-за того, как к нам относятся. Невыносимо грустно… Вот у меня дед по отцу был расстрелян в сороковом году. Дед по материнской линии отсидел десять лет в ГУЛАГе. Я бы должен чекистов ненавидеть. Вроде все основания на это есть. А вместо этого я сам работаю в органах безопасности — смываю честным трудом тень прошлых лет с лица этой организации. Но никто не спрашивает меня никогда о моих родных, никому нет дела до моих репрессированных предков. Все видят во мне не гражданина, который преданно служит делу государственной безопасности, а продолжателя дела Ежова и Берии… Как вы думаете, Василий Николаевич, сумеет ли когда-нибудь КГБ освободиться от груза сталинских лет?