Обязательно завтра - Юрий Сергеевич Аракчеев

знал это, знал, увы, но не мог, не хотел принять! Передышку, передышку хотя бы… Разрядку, разрядку… Нет, нет, надо держаться, держаться изо всех сил, быть верным себе, не подчиняться и природе даже! – алчущему, сгорающему от неутоленного желания телу…

Да, тяжело было тогда. Тяжело. Не даром, не даром потом проходил свои «сексуальные университеты» упорно. Сам проходил – на собственный страх и риск, никто не помогал, никто, спасибо, что хоть не мешали…

Когда же пришел тогда вечером к Сашке, соседу, спасаясь – хоть с кем-то поговорить! поделиться хоть с кем-то! – с трудом ходил в его комнате, как под водой на большой глубине, как под землей, казалось, на меня давил потолок, он придавливал к полу, нелегко было даже просто вздохнуть – Сашка живет в полуподвале, и вся масса дома, казалось, навалилась на мои плечи, – мне хотелось выйти в окно, но окно у них зарешечено, и там темень… Я говорил что-то Сашке сумбурно, не переставая, объяснял что-то, даже невозможно вспомнить, что именно, сумбур какой-то, задыхаясь говорил и бессвязно. И страшно было, что Сашка не поймет меня – а он и не понимал, – и еще казалось, что не выдержу этой тяжести дома и всего, всего! – но не мог остановиться – сумасшествие, истинное сумасшествие! – и слова лились неудержимым потоком, и ушел я от Сашки заполночь, совершенно раздавленный, стыдящийся самого себя, ненормальный. А ложась спать, устроил «сеанс телепатии».

Лора, Лора, твердил я, словно в бреду, Лора, я люблю тебя, позвони, позвони сейчас же, ну, ну, ну, я жду, слышишь, пожалуйста, ты же помнишь мой телефон, он у тебя записан, ну, ну, встань, иди к автомату, опускай монету, ну!… Я жду, Лора, пожалуйста, я же люблю тебя… Ну не получилось по-настоящему сразу, но ведь получится, получится еще как. Нельзя же ведь так…

Глупости, да, понимаю. Но кто может похвастаться, что… Засыпая, как об избавлении мечтал я о сне – пусть животном, пусть стыдном – любом! любом! – лишь бы разрешившимся чем-то, облегчившим, – но опять спал в кошмаре, сны были болезненны, неопределенны, неспокойны, и они не разрешились ничем.

Встал утром с больной головой, с тяжестью во всем теле, обрезал и отвез карточки в сад, совершая перед самим собой подвиг, а в столовой с трудом мог есть: руки дрожали.

Был понедельник, рабочий день, и в середине дня я позвонил ей.

Голос ее, родной голос причинил новую боль – мягкий, бархатный, невыносимо женственный, но и новый какой-то опять. Не суровый, но независимый. Отстраненный. Чужой.

Она сказала, что сейчас не может, а когда сможет, позвонит лучше сама, на что я ответил, что меня, будто бы, трудно застать – с ужасом представил, как ждал бы ее звонка! – и лучше я будут звонить сам. Если, конечно, она хочет.

– Да, – сказала она с легкостью. – Звони, конечно. У меня ангина сейчас, горло болит. Ты позвони послезавтра, ладно?

Она не сказала ничего такого, что могло бы обидеть, оскорбить или обрадовать меня. Опять ничего определенного! Ангина… Но она же работает, где же ангина? И в то же время…

Я пообещал позвонить в среду. Сказал «до свиданья».

И все-таки стало легче. Видимо, потому, что услышал ее голос, который как-то приземлил мечту, сделал ее по крайней мере реальной, в моем сумасшествии наступил кризис. Я по-старому думал, что отказываясь, сдерживая себя, не давая воли чувствам, теряю что-то. Но главное как будто бы перегорело, отчасти поникло. И природа временно отступила.

Поступок! Этим звонком ей я совершил поступок. И стало легче.

16

Творческий семинар в Литературном институте начался с торжественного прихода руководительницы. С ее «материнского» прихода. Она возникла в дверях аудитории, деловая, собранная, красивая и спокойная…

– Здравствуйте, товарищи. Кто у нас сегодня читает? Вы, Зайцев? Ну, пожалуйста. У Вас, что, рассказы? Короткие рассказы. Сколько? Три. Ну, пожалуйста. Только не торопитесь и громче, пожалуйста. А вы, товарищи, делайте пометки, чтобы выступления ваши были доказательны. Где-то я положила свою авторучку? А, вот она. Ну, пожалуйста, товарищ Зайцев.

– Так. Гм-гм. Гмм! Кха. Так. Первый рассказ. Называется: «В день получки». У газетного киоска, недалеко от проходной завода остановились трое рабочих. Один из них был маленький, в потрепанной рабочей куртке, с рыжими густыми волосами и простым лицом, на котором блестели голубые глаза. Брови его…

– Минуточку, товарищ Зайцев. Погромче, пожалуйста. И не торопитесь так. Вы же сами себе вредите. Я, например, никак не могу за Вами поспеть.

– Гмм. Кха. Брови его густые и светлые были лохматые дайте мне пожалуйста «Правду» попросил он а затем опустил руку в карман и попытался нащупать мелочь но мелочи у него не было да возьмите так сказал ему киоскер старичок с добрым лицом нет как же у меня была мелочь смущенно сказал рыжий рабочий продолжая рыться в карманах вот у меня есть мелочь сказал вдруг другой рабочий который стоял рядом и протянул киоскеру монету я за него плачу спасибо тихо и благодарно сказал ему рыжий и жадно развернул пахнущие типографской краской страницы…

Дурь, опять дурь, примитив несусветный… Писатель! Тоска просто дикая – а ведь уже 3-й курс! – как перетерпеть пару этих часов? Ведь нужно хотя бы сделать вид, что слушаешь, а потом нужно будет еще и комментировать, высказывать «добрые пожелания».

…По столу ползла толстая сонная муха. Она еще не успела стряхнуть с себя пыль с тех пор, как выкарабкалась из щели в стене около пола, где провела несколько долгих зимних месяцев. Все эти месяцы она беспробудно спала, но недавно, с неделю назад, ноги ее сами собой стали потихонечку шевелиться, муха изредка принялась вздыхать, в голове ее постепенно, очень медленно прояснялось; а сегодня утром она вдруг неожиданно для себя самой заворочалась в своем маленьком логове, завертела головой, передние ноги сами собой поднялись и долго, медленно терли огромные мухины глаза до тех пор, пока они не стали различать свет в щели – сначала совсем смутно, без всяких подробностей, а потом, наконец, мохнатые от пыли ее края, спичку, что как большое граненое бревно лежала у самого выхода, и, наконец, уже каждую пылинку, каждый волосок в ее уютном теплом логове. Свет в щели, перед которым барьером лежала спичка, притягивал муху неудержимо, ей стало неуютно на своем обжитом за столько дней месте, и она, сама не замечая как, подползла к спичке, уперлась в нее все еще тяжелой от сна головой, и, так как ноги продолжали шевелиться, толкать вперед, она