Спин - Роберт Чарльз Уилсон

Сиэтл, сентябрь. После ракетного взбрыкивания китайцев прошло пять лет. Прорвавшись домой сквозь занудливый дождь и сквозь пятничный вечерний час пик, я включил аудиоинтерфейс и вывел составленный мною плей-лист, который я назвал «Терапия».

Я вернулся в свою конуру после дежурства в отделении травмы в «Харборвью». Два огнестрельных ранения и самоубийца-неудачник. Перед глазами так и стояла картинка: кровь, капающая с каталки на керамический пол. Сменив подмоченную дождём одежду на джинсы и свитер, я плеснул себе в стакан и подошёл к окну, уставился на мерцающий в полумраке город. Где-то в отдалении, под тучами, угадывалась мрачная дыра залива Пьюджет-Саунд. Сквозь багровую кишку «Интерстейт-5» густым месивом сочилась масса металла на резиновых колёсах, дымилась выхлопными газами. Моя жизнь, какой я её сделал. И всё держится на честном слове. На одной частице речи.

Протяжно, печально поёт Аструд Жильберто. Я всё ещё не в состоянии толком сосредоточиться на вчерашнем звонке Джейсона, не в состоянии даже вслушаться в песню, как она того заслуживает.

«Дезафинадо», несколько записей Джерри Маллигэна, что-то из Чарли Берда… Терапия. Но дождь размывает звуки. Я сунул что-то в микроволновку, съел, не ощущая вкуса. Оставив всякую надежду на достижение нирваны, решился толкнуться к Жизель. Может, она дома.

Жизель Палмер снимает квартирку через три двери дальше по моему коридору. Она открыла мне почти сразу. Поношенные джинсы и старая фланелевая рубаха означают, что в этот вечер Жизель никуда не собирается. Я спросил, не занята ли она, в настроении ли пообщаться.

— Даже не знаю, Тайлер. Какой-то ты мрачный.

— Мрачность к тебе не относится. Личный внутренний конфликт. Подумываю отсюда смотаться.

— Да ну? По делам? В командировку?

— Нет, насовсем.

— Вот как… С чего это ты решился?

— Я ещё не решился. В том-то всё и дело.

Она распахнула дверь шире и жестом пригласила меня войти:

— Иди ж ты… И в какую сторону ты намыливаешься?

— Длинная история.

— Стало быть, тебе сначала надо выпить для кондиции, а потом уж душу изливать.

— Ну, что-то вроде этого.

* * *

Жизель зацепила меня в прошлом году на собрании жильцов в подвальном зальце. Ей двадцать четыре, ростом она мне по плечо. Днём Жизель работала в сети быстропита в Рентоне, но, когда мы впервые встретились за кофе воскресным вечерком, она заявила мне, что в Рентоне лишь подрабатывает. Другая её работа — тоже, можно сказать, «на полставки» — удовлетворение половых потребностей мужской половины человечества.

Она оказалась членом довольно открытой группы дам, обменивающихся координатами мужчин продвинутого возраста, обычно весьма почтенного социального статуса, женатых, положительных, готовых платить за прелести внесемейного секса. Все эти господа, однако, опасались уличных жриц любви, и Жизель с подругами пользовались их опасениями, разрабатывали плодородную ниву. Всё это Жизель выложила мне несколько вызывающе, внимательно следя за моей реакцией, ожидая презрения, небрежения, отторжения. Я обманул её ожидания. «Спин», в конце концов. Поколение Жизель жило по своим правилам, а моё поколение — в моём лице — воздерживалось от осуждения.

Мы продолжали общаться за кофе, иногда вместе ужинали. Я время от времени выписывал ей направления на кровь. Из всех дряней у неё обнаружились лишь антитела на западнонильскую вирусную лихорадку. Ни даже гриппом она не болела: ни человечьим, ни птичьим, ни свинячьим. То есть можно было считать её как осторожной, так и везучей.

Жизель как-то посетовала, что торговля телом, даже на полулюбительском уровне, накладывает неизгладимый отпечаток на образ жизни, на характер. Какой может быть женщина, постоянно таскающая в сумочке презервативы и виагру? Я ответил очевидным вопросом: почему бы тогда не сменить эту деятельность на ночную работу в иной отрасли экономики, скажем, в сети «Уолмарт»? Этот вопрос ей не понравился. Она вызывающе бросила:

— Может, мне это нравится. Может, это моё хобби. Кто в куколки играет, кто членики перебирает…

Я, однако, уже знал к тому времени, что она сбежала из дома в Саскатуне, спасаясь от приставучего отчима. Какая же карьера казалась ей после этого наиболее доступной? Кроме того, железным доводом в оправдание её сомнительного образа жизни оставалась высокая вероятность нашей общей близкой погибели. Летальность порождает аморальность, как выразился какой-то моральный авторитет моего поколения.

— Ну так до какого состояния тебе нужно допиться, чтобы дойти до кондиции? — продолжила Жизель придверную беседу. — Слегка или до зелёных чёртиков? Собственно, выбор невелик. У меня в баре негусто.

Она смешала мне что-то на чём-то, отдающем водкой, залитой в канистру из-под солярки. Я заменил своей задницей брошенную на стул свежую газету. Мебель у Жизель добротная, но наводить порядок в доме она не особенно стремилась. Газета оказалась открытой на редакционной странице. Карикатура посвящалась «Спину»: гипотетики в виде мохнатых пауков крутили в лапах земной шар и раздумывали, сразу слопать или после выборов.

Жизель бухнулась на диван и махнула ногой в сторону газеты, которую я ещё не выпустил из рук:

— Не понимаю я этой тряхомудии.

— Карикатуры?

— Вообще всего. «Спин». Накрылись, мол, женским половым органом… Ой, ай! Единственное, что в состоянии понять, — что-то враждебное там, в небе. По ту сторону неба. И всё.

Пожалуй, под её декларацией могли бы подписаться почти все жители планеты. Но я по какой-то причине — то ли дождь действовал, то ли тяжёлое дежурство — взъерепенился.

— Что тут непонятного?

— Что? Почему это случилось?

— Ну, почему — никто не знает. А вот что случилось…

— Ладно, ладно, то, что ты сейчас мне откроешь, я уже сто раз слышала. Мы попали в космический мешок, Вселенная выбилась из рук, не слушается, а-ля-ля, тра-ля-ля…

Я ещё больше разозлился:

— Ты свой адрес знаешь?

Она приложилась к своему стакану:

— Ну, знаю. И что?

— Сейчас. Ты знаешь, где находишься. Тебя это интересует. Миля-другая от океана, сотня миль от границы с Канадой, тысячи миль к западу от Нью-Йорка. Так?

— Ну и что дальше?

— Дальше — больше. Народ спокойно определяется между Споканом и Парижем, но, когда речь заходит о небе, все видят какой-то громадный аморфный таинственный пузырь. Почему?

— Не знаю. Потому что вся моя астрономия — из повторных показов древних «Стартреков». А что мне надо знать о Луне и звёздах, если я их с раннего детства в глаза не видала? Если даже научные шишки честно признают, что ни хрена не педрят, что там происходит.