Память золотой рыбки - Моник Швиттер

Он осторожно проводит рукой по маленькому дрожащему телу и берет его на руки, поднимая с пола. Но вздрагивание только усиливается, дрожь, переходящая в судороги, охватывает его всего. Он садится на кровать и крепко сжимает Леона в объятиях. И теперь, наконец, говорит. «Это же я, — говорит он, — Леон, всего лишь я». Но Леон не успокаивается. Отец снимает маску и начинает покрывать быстрыми поцелуями дрожащее лицо малыша, быстро, еще быстрее, его губы скользят по щекам, вискам, по носу и лбу, в то время как его руки держат Леона, крепко сжимают его, еще крепче, пока отец не ощущает ответное объятие.

Он знает, что это неправильно, он вздыхает, когда думает об этом, но так уж вышло. Уже четыре месяца Леон спит с ним в родительской кровати. Они лежат рядом. Благодаря поглаживаниям отца Леон постепенно успокаивается. Дрожь почти утихла. Ян следит за своей рукой, скользящей по телу пятилетнего ребенка, и легонько толкает его: «Спать хочешь?» Леон, не говоря ни слова, прижимается к отцу. Тот продолжает гладить его. Он знает, что это неправильно, но чувствует, как Леон успокаивается.

Ян лежит без сна и храпит, Леон спит. Он не спросил, как было в Мюнхене, и не спросил, как обычно, привез ли отец что-нибудь ему.

Ян не спит. Он перебрал в уме все праздники, что предстоят в это темное время года. День святого Мартина, святого Николая, святого Сильвестра и прочих святых. Не забыть о Рождестве. А вскоре после него день рождения Леона, его шестой день рождения, а сегодня Хэллоуин, и это только начало. Тут Леон вскакивает на секунду: «Сладости давай, или тебе конец!», его голос прозвучал бодро. «Конец, — повторил он, — конец». Он все-таки получил заветный мешок, заглянул внутрь и снова лег. «Ну? Ты сохраняешь мне жизнь?» Но Леон уже спит.

У Яна кружится голова. Он ищет образ. Ее образ, тот образ, который предшествует тому, что всегда стоит у него перед глазами. Он ищет тот образ, который возник за мгновение до смерти. Но все снова и снова он видит лишь тот, единственный. Лишь тот, последний, в котором он едва узнает ее.

Одеяло сползло. Он поправляет его и поворачивается к Леону. Тот спит беззвучно, неподвижно. Не заметно, что он дышит. В свете ночника его щеки отливают восково-желтым. Он пробует ущипнуть его, Леон слегка вздрагивает.

Еще не отзвучала вторая часть сонаты Мендельсона до минор для органа, под звуки которой небольшая компания вошла этим субботним утром в церковь. Те, у кого слух был получше, даже улавливали еще отзвук колоколов, оповестивших ранее о начале праздника, пока все рассаживались на темных деревянных скамьях, под внушительный грохот и кашель, нарядно одетые и озябшие, ведь нарядная одежда никогда не бывает теплой, а зимние пальто они сняли. Они собрались полукругом возле крестильной купели — мраморной чаши высотой по пояс, стоявшей в самом центре небольшой капеллы в боковом нефе храма; над чашей парил упитанный ангел, в прекрасном настроении протягивавший миниатюрный золотой черпачок, который пастор должен был у него вскоре взять, чтобы окрестить Максима. Ангел и Максим были похожи — его крестной Инес это неожиданно бросилось в глаза, так отчетливо, что ей захотелось громко рассмеяться. Она бросила взгляд на Соню, мать Максима, которой, судя по всему, было совсем не до смеха — бледная и жалкая, она согнулась, будто боролась с сильной тошнотой. Откуда Инес было знать, что Соня мучилась самым сильным похмельем за всю ее жизнь. Она даже не могла этого предположить, ведь Соня уже несколько лет не пила спиртное. Вплоть до вчерашнего дня.

Справа от Сони с торжественными лицами сидели ее свекровь и свекор, а слева — маленький Максим со свисающей из левой ноздри соплей на тонкой ниточке. Инес сконцентрировалась на нити и попыталась взглядом подчинить ее своей воле, чтобы она устояла против силы притяжения и не упала на выглаженную крестильную рубашку. Максим, казалось, удивлялся, что он делал здесь, в окружении этих людей, с открытым ртом он смотрел по сторонам, а его толстые ручки мяли край белой рубашки. Инес обернулась, выискивая кого-то, и увидела отца Максима, Криса, стоявшего за скамьями рядом с колонной. Он отвел глаза и уставился сначала в пол, а затем вверх на галерею, где стоял орган и где причетник перешептывался с органистом. Инес знала, что Крис не верит даже в то, что этот холодный февраль когда-нибудь кончится, не говоря уже об обещанном спасении и избавлении. Она повернулась обратно, только когда Марк, ее муж, толкнул Инес в бок и вопросительно посмотрел на нее. Инес улыбнулась, давая ему понять, что все в порядке, и послала своей маленькой дочке, сидевшей у него на коленях, воздушный поцелуй, на который та не ответила — глаза у нее закрывались, она засыпала.

Пастор, который уже поприветствовал их и объявил: «Миссия крещения основана на слове Иисуса к своей пастве», добавил, изображая Всевышнего, громовым голосом: «Дана Мне всякая власть на небе и на земле!» В этот момент что-то упало на пол и, испугавшись мощного церковного эха, все обернулись. Все, за исключением дочери Инес, Лилит, спокойно продолжавшей спать на коленях отца. Магдалена почувствовала на себе взгляд семи пар глаз и покраснела. Она не была приглашена. Она присутствовала там только как подруга и гостья Инес и Марка, приехавшая на выходные. Краснея, она подняла с пола камеру, которой собиралась снимать весь обряд, чтобы как-то оправдать свое присутствие. Она направила объектив на пастора, который сразу же принял подобающую позу и повторил часть своего текста, дабы быть уверенным в том, что слова Господа еще раз и полностью будут увековечены на записи: «Дана Мне всякая власть на небе и на земле. Итак, идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа!»[13]

Как известно, на этом воззвании заканчивается Евангелие от Матфея, но тут все только начиналось. А именно история христианина Максима. Куда и как далеко она должна была завести? Инес спрашивала себя среди прочего и об этом, ожидая своего выступления. Она чувствовала себя самозванкой, хоть и могла предъявить пастору необходимую справку о крещении от своего церковного прихода, подтверждающую, что она принадлежит к христианской общине. Она уже давно не была частью этой общины, кому это было знать, как не ей самой, переживавшей когда-то из-за потери своей детской набожности; но она не находила случая и решимости официально выйти из церковной общины. Месяц за месяцем она злилась, подшивая квитанции об уплате церковного налога, а потом ее сердила собственная мелочность, ведь в широко раскинувшемся море налогов, взносов и платежей церковный налог представлял собой всего лишь обозримый небольшой залив, не более того. «Намерением крестить вашего ребенка вы выражаете веру в то, что христианство станет тем путем, по которому ваш ребенок будет идти всю свою жизнь», — проповедовал пастор на прошлой неделе во время беседы о крещении, на которую «обязаны были явиться» родители и крестные ребенка. Конечно, Крис отказался принимать в этом участие, сославшись на то, что он точно будет делать все неправильно и испортит христианский путь Максима, так что Соня пришла одна и была благодарна Инес за то, что хотя бы та ее поддерживает. К Инес пастор обращался особенно настойчиво: «Мы же еще незнакомы, — нашептывал он ей, — с госпожой Бергнер я имел удовольствие общаться недавно». Он намекал на крещение самой Сони, которое состоялось всего лишь неделей раньше, поспешно и в принудительном порядке, чтобы выполнить требования для крещения Максима. Она была принята в общину на воскресном богослужении, крестным отцом за неимением альтернативы вызвался быть причетник, некий господин Зайферт, который все время щурился и никогда не улыбался. Итак, пастор особенно интересовался Инес, будущей крестной, и продолжал нашептывать ей необычайно доверительным тоном: «Крестные сопровождают и направляют ребенка на его христианском пути. Поэтому должно быть ясно, что они сами находятся на этом пути!» Инес кивала — что ей еще оставалось? Теперь она сидела здесь. Все могло начаться в любой момент, она встанет и пойдет с Максимом к крестильной купели, поднимет его и ответит на вопрос пастора: «Да, с Божьей помощью».