Поцелуй Арлекина - Олег Постнов

Поэты нехотя поют,

Когда вблизи не видно граций,

И я покинул свой приют

Среди черемух и акаций.

Конец опытам в стихах и прозе

Приятелям моим привык я угождать.

Валерьян Сомов, мой старый приятель, не имел привычки вести дневник. Много раз удивлялся я этой его якобы «идиосинкразии», как он сам об том говорил, но он был тверд, поясняя лишь, «что скучно видать свою рожу и на бумаге, не только что в зеркале». Однако успех его «Повестей», а после и «Опытов», кажется, настроил его отчасти на новый лад. Вдруг – и это без всяких с моей стороны «шагов» – вручил он мне пук страниц, исписанных, по обычаю его, кругом. Не было в этот раз ни прений об их публикации, ни крепких откликов в адрес критики, ни сомнений в моем участии: я понял так, что он наконец всерьез поверил мечте стать литератором. Ветхий подпольщик умер в нем. Это обстоятельство очень меня обрадовало: теперь я мог публиковать его журнал без всякой оглядки на личности. А прочитав листы, убедился, что и идиосинкразии никакой совсем не было. Мне только и осталось, что добавить названия там, где Сомов обошелся одними датами. Вот что явилось в итоге.

Просвечивающие вещи

Я задержался в Москве. Поездка моя затянулась – не по моей охоте. Казенная надобность порой бывает превыше всех других нужд. Так-то случилось, что свои именины я намерился справить дома, но осень шла к концу, а я с обычной исправностью проводил дни в архиве, довольно зябком, а вечера – в маленькой, хотя уютной и тихой квартирке, доставшейся мне на постой, ибо власть и милость моего начальства простиралась от нашего городка (научного центра среди тайги) вплоть до столицы. Хозяева квартирки, жившие попеременно то здесь, то в Петербурге, на сей раз съехали куда-то за Финский залив и не обещали воротиться вскорости. Я не роптал на судьбу. Мои разыскания шли на пользу моим делам, касавшимся давних зол митрополита Геннадия, русского Савонаролы, и я уже заранее предвкушал степенный объем моего командировочного отчета. Между тем над Москвой стал пролетать снег.

Квартирка топилась странно. В ней не было батарей, зато волей какого-то конструктивиста-сантехника все трубы горячей воды были проложены в стенах жилых комнат. Там же прятались нагревательные котлы. Все вместе создавало неповторимый узор тихих журчаний, посвистываний и переливов ночью, баюкавших меня лучше любого прибоя, а также и нежданные провалы стужи в самых неподходящих местах. Так, телефон явно зяб на тумбочке, кресло было небезопасно от тайного сквозняка в самом центре зальца, пустой сервант потрескивал в углу. Зато моя двуспальная кровать напоминала богатырскую печь, так что я первое время думал, что это может для меня худо кончиться: мне все мерещился тепловой удар к утру. Но нет, я спал младенчески, а утром с легкостью пробегал по пути в уборную ледниковые зоны. Все же, как бы то ни было, именины пришлось справлять в Москве.

Я не большой любитель празднеств. Однако перспектива остаться в этот день одному показалась мне скучной. Знакомых по обстоятельствам я не завел, из родни, в общем существовавшей (мой отец был выходцем из столицы), знал не то двоюродного дядю, не то, как говорили в старину, стрыя, врача, лет на десять старше меня, проходившего, сколько я помнил, срок работы в докторантуре медакадемии. В шутку я всегда звал его «дед». Он показался мне подходящим кандидатом в гости. Потому вечером, накануне известной даты, я явился к нему запросто в общежитие, где он квартировал второй год: с семьей он жил в Подмосковье. Общежитие тотчас напомнило мне романы Грина смесью вычурной пышности и откровенной нищеты. Пройдя под облупленной аркой, я поднялся вверх просторным маршем с краями ступеней рыхлыми, как лед. Дед был мне рад, удивлен, всячески меня приветил, усадил за чай, познакомив походя с своим соседом, хмельным вивисектором-хирургом, жившим через стенку (их комнаты сообщались сырой душевой) и добавлявшим в чай ром. Наконец мы остались одни, я изложил дело, и дед обещал назавтра быть. С тем я и удалился.

Следующий день прошел как всегда, однако перед архивом я навестил близлежащий рынок, куда заходил и прежде, составляя для памяти список яств, и где веселые торговки, видя его, всякий раз кричали: «Жена не велела купить вам яиц?» На сей раз «жена» велела мне многое, и торговки остались довольны. Дед пришел, как обещал, но, верно, целью визита я поставил его в тупик. Он отчасти знал мои вкусы. И потому я был не удивлен, но тронут, когда из своего объемистого, как всегда у докторов, портфеля он извлек не коробку конфет, а невероятно потрепанный, исполинский – in folio – том Русского Провинциального Некрополя, издания четырнадцатого года. Том, первый и единственный, как я отлично знал, был собран радением самого Великого Князя Николая Михайловича и выпущен в свет уже в пору войны под редакцией историка Шереметевского. На этом издание прекратилось. Не могу вообразить, где деду удалось добыть этот ветхий волюм, украшенный к тому же автографом редактора: тогда, в четырнадцатом, тот подписал его Артемию Ивановичу Ковалевскому, по моде разбив год пополам, а день и месяц вписав дробью меж двух половинок. Эта «крестовая» манера, как я тотчас сообщил со смехом деду, распространилась тогда и на кладбища; он, тоже смеясь в ответ, выразил надежду, что я как историк не буду шокирован крайним несоответствием повода и подарка, и мы сели за стол. Вечер прошел удачно, стол был собран вдали от сквозняков, а содержимое бутылок грело куда сильней труб затейливого инженера. Дед, однако, не мог остаться ночевать, а потому к полуночи я проводил его, прибрал в комнате и повалился спать, твердо решив дать себе завтра отдых от стылых архивных зал.

Выспался я отлично. Но когда наутро я перелистал подарок, проведший ночь на той самой тумбочке у телефона, мне в руки выпало пять тетрадных страниц, испещренных кривым, похожим на штрих самописца почерком. Подписи не было. Не было и даты. Я принялся читать, с каждым словом убеждаясь, что, по крайней мере, дед тут был ни при чем. Почерк, по архивной привычке, я одолел легко, но смысл изумил меня. Вот полный текст того, с чем мне пришлось иметь дело.

«Я умру от болезни. Я бы предпочел яд, но после стольких опытов знаю, что для меня это невозможно. Иногда мне снится, что я принял ампулу и средство действует. Но всякий раз это оказывается лишь сон, и я пробуждаюсь в сумраке. Болят глаза. Они болят уже столько лет, что я не могу понять, как это я еще помню – что-то во мне помнит – время, когда они не болели. Да не подумают, что я ищу жалости. Тем более чем-то хвалюсь. Однако действительные обстоятельства моей кончины настолько необычны, что о них должны знать. Я не мыслю дать кому-то урок, время уроков прошло. Моя цель ясней и чище: я хочу известить людей, как я их всех погубил.

Меня сочли безумцем в клинике, поскольку я проглотил все эти вещи. Там были: скальпель, маникюрные ножницы, шило без ручки и несколько игл. Они извлекли их из меня. Но зачем я это сделал, им было все равно, хотя я кинул признание им в лицо. Что ж. Ведь я сам слыхал потом, что медсестра укололась моей иголкой. Милая барышня! этого и довольно. Труден лишь первый шаг, а далее все пойдет само собой, я даже не нужен. Они считают, что я это сделал, узнав свой диагноз. Сущий вздор. И при этом они продолжают со мной игру в прятки, заверяя меня, что все поправимо. Они думают, будто я цепляюсь за жизнь, как они. Другое им в голову не приходит. Впрочем, сознаюсь, долго не приходило и мне.