Держава и топор. Царская власть, политический сыск и русское общество в XVIII веке - Евгений Анисимов

Тревожные мысли терзали человека, над головой которого нависла гроза царского гнева. Он напряженно вспоминал все обстоятельства своей жизни за последнее время и уничтожал бумаги, которые могли ему повредить. На вопрос следователей, почему перед арестом Волынский сжег черновики своих бумаг, тот отвечал: «они мне более не были нужны», но потом признался, что опасался неприятностей, если его черновики кому-то попадут на глаза и это ему «причтется». Дело в том, что там было немало черновых отрывков проекта о «поправлении государства». Волынский боялся, что любая фраза из проекта может на следствии ему повредить. Тогда же он сжег и перевод с латыни книги Юста Липсия, которую считал для себя также «опасной». И это правильно – внимание следователей привлекали все заметки на полях прочитанных преступником книг, все выписки и конспекты. Составителя их вопрошали, зачем он читал эти книги, зачем конспектировал и в чем смысл каждого значка и пометы на полях. Свои бумаги перебирали и Лесток, и погубивший его А. П. Бестужев-Рюмин. Часть бумаг они уничтожили, а часть передали знакомым.

Чаще всего поначалу никакой схемы при арестах не было – следователи, получив одобрение верховной власти, арестовывали главных «злодеев», допрашивали их и дальше хватали всех, кого называли на допросах и под пытками подследственные. Так и возникала схема. В ней была заложена своя логика, которая основывалась на двух главных положениях. Во-первых, при расследовании политических дел действовал принцип, выраженный в инструкции императрицы Анны А. И. Ушакову: «До самого кореня достигнуть». Во-вторых, следствие признавало, что всякое преступление против государства невозможно без «причастников», и задача следователей – выявить их круг, обнаружить преступное сообщество и обезвредить его. Подробнее об этом будет сказано ниже.

В итоге, когда начинались большие процессы, город замирал в ожидании арестов и репрессий. Секретарь саксонского посольства Пецольд писал 4 июня 1740 года о деле Волынского: «У одних замешан враг, у других родственник, у третьих приятель, и почти из каждой семьи кто-нибудь прикосновен к делу Волынского, невозможно изобразить чувства радости и огорчения, надежды и страха, которые борются теперь между собою и держат всех в общем напряжении». Такая же паника охватила столичный свет и в 1718 году, когда начали брать людей по делу царевича Алексея, и в 1743 году, когда город жил слухами об арестах по делу Лопухина.

Обычно к моменту задержания указ об аресте уже был подписан. Документ этот был произволен по форме, но ясен по содержанию: «Указ нашим генералу Ушакову, действительным тайным советникам князю Трубецкому и Лестоку. Сего числа доносили нам словесно поручик Бергер да маиор Фалькенберг на подполковника Ивана Степанова сына Лопухина в некоторых важных делах, касающихся против нас и государства; того ради – повелеваем вам помянутого Лопухина тотчас арестовать, а у Бергера и Фалькенберга о тех делах спросить о том, в чем доносят на письме, по тому исследовать и что по допросам Лопухина касаться будет до других кого, то, несмотря на персону, в комиссию свою забирать, исследовать и что по следствию явится, доносить нам». Этот документ – указ императрицы Елизаветы от 21 июня 1743 года, по которому началось знаменитое дело Лопухиных.

Следующей стадией опалы обычно становился домашний арест. «Графу Михаилу Бестужеву объявить е. и. в. указ, чтоб он со двора до указу не выезжал» – таким был указ о домашнем аресте одного из участников дела Лопухиных. Бестужева дома не оказалось, он отдыхал на приморской даче, где его взяли и предписали продолжать «отдых» уже не выходя из комнат, под охраной. Указ о домашнем аресте означал, что к дому опального наряжался караул, который не позволял хозяину ни выходить из дома, ни принимать гостей.

Как содержали людей под домашним арестом, видно из инструкции подпоручику Каковинскому, приставленному 16 апреля 1740 года к дому А. П. Волынского. Ему надлежало заколотить все окна в доме, запереть и опечатать все, кроме одной, комнаты. В ней и следовало держать опального кабинет-министра, как в камере тюрьмы «без выпуску», при постоянном освещении. Все это делалось, согласно инструкции, для того, чтобы арестант «отнюдь ни с кем сообщения иметь или тайных тому способов сыскать не мог и для того в горнице его быть безотлучно и безвыходно двум солдатам с ружьем попеременно». Дети Волынского находились в том же доме, но отдельно от отца. К ним был приставлен особый караул. Согласно указу Елизаветы от 13 ноября 1748 года о домашнем аресте Лестока, опального вельможу держали отдельно от жены, «а людей его, – читаем в указе, – никого, кто у него в доме живет, никуда до указу с двора не пускать, також и посторонних никого в тот двор ни для чего не допускать, а письма, какие у него есть, также и пожитки его, Лестоковы, собрав в особые покои, запечатать и по тому же приставить караул».

Следователи приезжали в дом арестованного и допрашивали его. В одних случаях домашний арест оказывался недолгим – Лестока, например, отвезли в Петропавловскую крепость уже на третий день, А. П. Бестужев же маялся под «крепким караулом» четырех гренадеров целых 14 месяцев. После домашнего ареста чаще всего следовала ссылка или перевод в крепость, в тюрьму. Впрочем, часто попадали туда и без «прохождения» стадии домашнего ареста.

Для многих будущих узников политического сыска арест становился полной неожиданностью. В «Черниговской летописи» описан арест полковника Павла Полуботка, который произошел при следующих обстоятельствах. В 1723 году он вместе со старшиной был вызван в Петербург, где украинцы подали Петру I челобитную о восстановлении гетманства на Украине. Царь, прочитав челобитную, «того ж моменту изволил приказать своими устами генерал-маэору… Ушакову, з великим гневом и яростию, взять под караул полковника Павла Полуботка, судию енерального Ивана Чарниша, Семена Савича, писаря енерального, там же, при Кофейном доме стоявших, и всех, кто с ними ассистовал, от которых и от всех, отвязавши своими руками шабли, тот же енерал Ушаков велел всех попровадити в замок мурований Питербургский, где с перваго часу порознь были все за караулом посажени». Полуботок, обвиненный в измене, умер в крепости 18 декабря 1724 года.

Внезапность ареста, суровое обращение при этом с арестантом, быстрый и такой же суровый допрос, да еще перед высокими начальниками, а то и государем – все это обычно выбивало людей из седла, и они терялись. Так, в 1718 году генерал В. В. Долгорукий был внезапно арестован по делу царевича Алексея. В челобитной Петру I уже после допросов он так объясняет первоначальные показания: «Как взят я из С[анкт]-Питербурха нечаянно и повезен в Москву окован, от чего был в великой десперации (отчаянии. – Е. А.) и беспамятстве и привезен в Преображенское и отдан под крепкий арест и потом приведен на Генеральный двор пред ц. в. и был в том же страхе; и в то время, как спрашиван я против письма царевича пред царским величеством, ответствовал в страхе, видя слова, написанныя на меня царевичем приняты[ми] за великую противность и в то время, боясь розыску, о тех словах не сказал».

Были и другие виды внезапного ареста, например, «обманный» арест – под видом приглашения в гости, на дружескую пирушку, а также под предлогом («под протекстом») срочного вызова на службу, командировки. Чтобы захватить врасплох Кочубея и Искру весной 1708 года, устроили настоящий спектакль с участием самого Петра I и канцлера Г. И. Головкина. В письме царя Мазепе от 1 марта 1708 года излагался план захвата людей, преступление которых было уже классифицировано до следствия («великому их быть воровству и неприятельской факции»). Кочубей и Искра были вызваны якобы по делу в Смоленск.