Рождение человечества. Начало человеческой истории как предмет социально-философского исследования - Виталий Глущенко

Примеры из книги Лурии описывают современных людей, и повреждение лобных долей не лишает их имеющегося речевого навыка. Однако если говорить о появлении и развитии речи, то они не имели бы смысла без возможности подчинять поведение человека речевым афферентациям. На наш взгляд, это – важный аргумент против раннего появления речи (у неандертальцев и даже раньше), который никем никогда не рассматривался. Неразвитые лобные доли троглодитид не могли создать устойчивой интердиктивной «подкладки», без которой речь не функциональна. Сперва должен был появиться высокий человеческий лоб, и только потом могла появиться речь. И здесь для нас особенно интересен момент, когда высокий лоб уже появился, а речь еще не успела. Именно в такой момент и могли появиться знаменитые гиперреалистичные изображения, покрывающие своды пещер Ласко и Альтамиры. Можно представить себе, как навязчивый зрительный образ эйдетического характера снова и снова воспроизводился в голове податливого на интердикцию неоантропа, воспроизводя отпечаток реального внешнего объекта, послужившего для него интердиктивным сигналом. Воспроизведение эйдетического образа здесь можно рассматривать как специфическую форму имитации – имитации ви́дения. Также допустима параллель с таким известным в психопатологии явлением, как «псевдогаллюцинация», которая не переключает полностью на себя сенсорное взаимодействие человека с внешним миром (как это делает действительная галлюцинация), но все же резко отличается от продуктов простого воображения – даже самых ярких – тем, что не поддается волевому контролю163. Впрочем, простого воображения у палеолитического человека еще не было, как и индивидуальной воли. В темноте пещеры его псевдогаллюцинация усиливалась, становилась все более навязчивой и отпускала (тормозилась, тем самым позволяя растормозиться нормальной деятельности рефлексов), лишь будучи вынесена на каменную стену. Таким образом, оставаясь под действием интердикции, не нарушая наложенного ею «запрета» и даже наоборот – развивая его, неоантроп мог прекратить ее действие встречной интердикцией – «запрещал запрещать». Остается добавить, что такую «интердикцию интердикции» Поршнев считал «самым первым проблеском гоминизации животного»164.

Как и первое слово в онтогенезе, в филогенезе контринтердикция (или «интердикция II» по Поршневу) описывает ситуацию, при которой в человеке субъективно отражается существующая объективно противоположность между «есть» и «нет» – активное отсутствие, которое, навязывая человеку депривацию, фрустрацию, невроз, требует от него своего заполнения. Не обладающий речью первобытный человек преодолевал такую ситуацию через моторную деятельность, в том числе изобразительную. Он создавал копию провоцирующего невротическую реакцию объекта, и таким образом объективное противоречие «есть» – «нет» сменялось субъективным тождеством объекта и его изображения.

Итак, мы увидели, как характерная для приматов эволюционная линия параллельного развития имитативного рефлекса и лабильности нервной системы у нашего предкового вида достигла в норме предела, а у неоантропа, благодаря его гипертрофированной верхней лобной доле, перехлестнула через предел, позволив развиться податливости на интердикцию. Сверхлабильность и гиперимитативность функционально превратились в свои противоположности: на изменения дифференцировки, которые адекватно было проигнорировать, сверхлабильная нервная система стала реагировать, и это вело ее к «трудному состоянию», а резкие переключения гиперимитативности с торможения на возбуждение и наоборот стали провоцировать «закольцовывание» ее деятельности, персеверацию, или, другими словами, вызывать навязчивое состояние – первейший признак невроза.

Такая норма, совершенно ясно, биологически невыгодна своему носителю, но значит, что в момент ее формирования она была выгодна кому-то другому. Этим другим был предковый вид неоантропа – палеоантроп, отличающийся от своего дочернего подвида именно неподатливостью на интердикцию, «неконтактностью», «невнушаемостью», т. е. способностью избегать невроза в ситуациях, в которых для неоантропа невроз был неизбежен. Естественно, что палеоантроп извлекал из внутривидовых отношений с неоантропом для себя биологическую выгоду, и это делало существование последнего в природе невозможным, не просто подвигая его к ускоренной дивергенции, но и одновременно выталкивая в совершенно новую форму существования – социум. При этом процесс социализации мог быть связан только с развитием того самого качества, которое препятствовало существованию в природе – качества «внушаемости», податливости на интердикцию.

* * *

В завершение главы хочется сказать несколько слов об «обратном» влиянии дивергенции на предковый вид. Свой богатырский лоб неоантроп приобрёл взамен не менее богатырского затылка: эволюция головного мозга шла по пути увеличения его главным образом за счёт затылочных долей, и у нашего предкового вида достигла на этом пути пика. Затылочная кора отвечает за сложные формы пространственного анализа и синтеза, прежде всего, зрительных сигналов, при этом мало затрагивая остроту зрения165. Если говорить о человеке, то, например, один из больных, наблюдаемых А. Р. Лурией, – с нормальным зрением, но поврежденными затылочными долями, – «не мог поставить точку в центре круга или обвести фигуру; при взгляде, направленном на кончик карандаша, фигура, на которую он смотрел, исчезала, и он не мог оптически координировать свое движение; по этой же причине он не мог писать соблюдая строку или рисовать сложные фигуры»166. Помимо нарушения ориентированных (асимметричных) пространственных синтезов (в частности «симультанного синтеза»), у таких больных можно наблюдать распад сложных форм ориентировки в пространстве, нарушения в понимании специфических логико-грамматических конструкций, отсылающих к пространственному синтезу и ориентировке в пространстве, а также синдром «акалькулии» – распад системы математических отношений и разрядного строения числа, который, если помнить об историческом происхождении всей математики из геометрии, т. е. из пространственных отношений, не удивителен.

У поздних троглодитид, у которых затылочные отделы мозга заметно массивнее человеческих, можно предполагать более тонкий и точный анализ и синтез зрительных сигналов (формы, цвета и т.д.), большую селективность, более сложные дифференцировки, в связи с чем от них логично ожидать форм ориентации в пространстве, недоступных для Homo sapiens, такого топологически выверенного «взаимодействия» со средой, которое так же недоступно всем другим ценологически связанным с ними видам, как животным недоступны человеческие формы поведения, развившиеся благодаря постоянному нахождению центральной нервной системы Homo sapiens в «ультрапарадоксальном состоянии». Не будет ничего сверхъестественного в допущении у палеоантропа рефлекторной способности учитывать окружающие его цвета и формы, игру света и тени, углы и уровни освещения и, занимая среди всего этого наиболее благоприятное пространственное положение, становиться «невидимым», т. е. сливаться с фоном до полной неразличимости – на манер того, как это делают в другой среде осьминоги и прочие головоногие. Вполне возможно, что это такие способности, которые нам трудно даже предположить. Поршнев писал, что за перестройку мозга «в единстве с генезисом второй сигнальной системы» человек «расплатился утратой немалой части затылочной (в основном – зрительной) доли; можно предположить, что мы тем самым лишились принадлежавшей неандертальцам способности хорошо и видеть, и передвигаться в полутьме, замечать малейшие помехи и опоры для локомоции и т. д.»167. Кто знает, что скрывается за этим осторожным «и т. д.»?