Враг Геббельса № 3 - Владимир Житомирский

Вообще, он был очень терпимый человек. Однажды, вернувшись от зама главного, посмеялся. Его, оказывается, вызывали, чтобы укорить за то, что в его отделе “крутят романы”. “Об этом же ходят разговоры в редакции!” – услышал он. И ответил: “Но это же прекрасно!” – “Но как же, ведь об этом говорят…” – “А когда об этом говорят, я посылаю на три буквы”, – подвел черту Житомирский.

Дружеский шарж к юбилею от младшего коллеги по отделу иллюстраций. Нимб составлен из логотипов журнала «Советский Союз» на иностранных языках, в руках – вышедшая в 1983 году книга художника о фотомонтаже

При этом Александр Арнольдович был самый интеллигентный человек в нашей редакции. Кстати, именно этим он раздражал Грибачева, с которым неизменно спорил. На редколлегиях тот вечно цеплялся к главному художнику. А он твердо отстаивал свою точку зрения. Это требовало от него немалого терпения. Пожалуй, припомню только пару случаев, когда его удавалось вывести из равновесия. Был у нас такой фотокорреспондент Миша Грачев, зануда жуткий. Он приходил перед редколлегией, в самое горячее время, и начинал предлагать свои фотографии. Александр Арнольдович ему говорил: “Миша, ну хорошо, я покажу их на редколлегии, оставь их. Ты же видишь, сколько у меня работы”. А Миша улыбался и продолжал свое: мол, хорошие же фотографии. Житомирский опять: “Я понял, Миша. Покажу непременно. Но сейчас вон сколько работы”. Но Миша не унимался, расхваливал свои фото. Так продолжалось довольно долго. В конце концов, Житомирский говорил полушутливо-полусерьезно: “Если сейчас же не выйдешь из комнаты, то вот у меня линейка в руках, можно и схлопотать…” А линейка-то длиной в метр была. А если и это не помогало, он мне говорил: «Алена, заткни уши». Я затыкала, и он выдавал непонятливому Мише по первое число… Меня почему-то сразу стали звать Аленой. Ею я и оставалась до конца работы в редакции, в отделе, который возглавлял Александр Арнольдович».

Время от времени, вернувшись из поездки – будь то отдых или командировка, Александр Житомирский приносил в их комнату большую стопку своих рисунков, рассказывала Алена-Алла Смехова. Прислонял к спинке стула картон, и на этой опоре показывал новые работы. Выразительная графика, энергичные линии, интересные ракурсы… Каждый рисунок сопровождался небольшим комментарием, а то и рассказом. Зрителями становились не только работники отдела иллюстраций, но и все желающие. Всем было интересно, как автор видит для кого-то незнакомые, а для других известные города и веси. Взгляд художника, тем более такого, как Житомирский, ведь всегда немного иной, чем твой собственный.

Похожие «творческие отчеты» устраивались и у нас дома, для гостей, собравшихся по тому или иному поводу. Кстати, место за столом друзья находили по шутливым персонализированным фотомонтажам, заблаговременно сделанным отцом и разложенным на тарелках. У многих образовалась солидная коллекция веселых и, естественно, необидных композиций. После обеда или ужина все переходили в другую комнату, рассаживаясь на стульях, диване, в креслах. Отец брал стул с высокой спинкой, к которой прислонял папку с рисунками, и показывал их один за другим. Некоторые работы вызывали вопросы, иногда возникало подобие дискуссии, хотя в целом рисунки обычно очень нравились.

Как-то отец рассказал мне, как в годы войны, проснувшись на холодном клеенчатом редакционном диване, он мечтал, что после ее окончания сможет вволю поездить по разным странам, порисовать увиденное. Взгляд его неизменно утыкался в карту, на которой отмечали перемещение линии фронта. Он находил свою мечту – железную дорогу, огибающую весь итальянский «сапог», по которой он так хотел проехаться, глядя в окно вагона… Мечта практически сбылась, правда, через много лет, когда после 1956 года появилась возможность ездить за границу. Он побывал в Италии, во всех ее главных городах. И еще во многих других странах. Обычно вместе с неизменной спутницей и консультантом – моей мамой. И вволю порисовал.

На пленере

Чаще всего делал рисунки на улице, как правило, стоя. Работал быстро, своим любимым фломастером. А ведь это не карандаш, который можно стереть. Каждая линия – словно выстрел: не вернешь назад, не исправишь. Сказывалась школа рисунка – и навыки, полученные в годы учебы, и бесчисленные карикатуры, иллюстрации, портреты, которые делал в довоенное время. Хотя и в первые послевоенные годы он немало рисовал. С нашего балкона сделал серию «Весна в Трубниковском переулке»: вначале наброски в карандаше, потом перевел их в тушь. Работал в Кисловодске и его окрестностях, в латвийском городке Меллужи, в Паланге, Домбае, Армении, в закарпатских городах, Кишиневе… Последним местом, где он пользовался карандашом, по-моему, стал очень полюбившийся ему Вьетнам, там он был в 1960 году. Он стал первым советским художником, кому тогда позировал Хо Ши Мин. Вьетнамский вождь сидел за столом, подписывал документы и письма, пока рождался его портрет. Но глаза его были опущены, и художник попросил о новом сеансе, с прямым взглядом. «Дядя Хо» согласился. На другой день был вызван секретарь, который читал ему документы вслух, а вождь сидел прямо, не опуская глаз. На портретах потом оставил автограф. После публикации их в нашей печати отец передал их в музей, который тогда назывался Музеем революции.

Всем интересно, как работает художник

По возвращении из почти месячной командировки, в ходе которой он проводил то, что теперь называется «мастер-классами», для молодых местных художников, отец сделал две вещи. Во-первых, пришел на прием к министру культуры Екатерине Фурцевой и после рассказа о своей поездке и показа некоторых рисунков настоятельно попросил оказывать постоянную материальную и творческую помощь вьетнамским художникам. А во-вторых, перевел карандашные рисунки в тушь. При этом использовал новую доморощенную технику: затачивал в виде лопаточек обратные стороны кисточек, которые окунал в тушь. Получалось куда выразительнее карандаша. Он словно ждал появления инструмента, который бы позволил ему придавать своим работам экспрессию, а линиям стремительность. И наконец, появился фломастер. Точнее, его предтеча – самодельные, снабженные фетровой насадкой толстые полые ручки, куда заливалась тушь. Они сразу ему глянулись, и он заказал у умельцев несколько штук. В итоге пара пиджаков была испорчена: ручки текли. Приходилось обертывать их целлофаном перед тем, как вставить во внутренний карман. Но вот кто-то из друзей привез в подарок два японских фломастера. Это был настоящий праздник: они нашли друг друга – отец и фломастер. Наступил новый этап в творчестве художника.

Еще один рисунок