Письма, телеграммы, надписи 1889-1906 - Максим Горький

создал даже бога. Искусство же есть только одно из высоких проявлений его творческого духа, и поэтому оно лишь часть человека. Я уверен, что человек способен бесконечно совершенствоваться, и вся его деятельность — вместе с ним тоже будет развиваться, — вместе с ним из века в век. Верю в бесконечность жизни, а жизнь понимаю как движение к совершенствованию духа. Но вижу также, что развитие человека с некоторой поры идет криво — развивается ум наш и игнорируются чувства. Думаю, что это вредно для нас. Нужно, чтобы интеллект и инстинкт слились в гармонии стройной, и тогда, мне кажется, все мы и все, что окружает нас, будем ярче, светлее, радостнее. Верю, что это возможно.

Людей умных, но не умеющих чувствовать, не люблю. Они все — злые, и злые низко. Равно не люблю людей — проповедников морали, тех, что считают себя призванными судить всех и вся. В них всегда вижу самомнение фарисея и готов зло смеяться над ними.

Что же сам я после всего этого? Не знаю. Всякий раз, когда я ставлю пред собою этот вопрос, мне делается хорошо. Ибо я вижу, что никуда не принадлежу пока, ни к одной из наших «партий». Рад этому, ибо — это свобода. А человеку очень нужна свобода, и в свободе думать по-своему он нуждается более, чем в свободе передвижения. Никому не подчиняться — это счастье, не правда ли? Быть хозяином своей души и не принимать в нее чужого, нахально сорящего там свое, — это хорошо?

Таким свободным и счастливым я и Вас считаю. И у меня есть свои к тому резоны: когда я посмотрю на умирающего царевича, убитого Грозным, и потом на этих запорожцев, заливающихся здоровым хохотом, на Николая, готового лечь за человека костьми, и на проводника-татарина с его самодовольной, животно-красивой рожей, мне все это — талантливое, большое, яркое и истинное, — всё это говорит мне: вот искусство! Вот как оно широко должно брать жизнь! Бог создает соловья и паука, слона и блоху, и — всюду он великий творец, и во всем он художник, везде его любовь к жизни, везде — напряженное стремление создать вещь как можно лучше, умнее и ярче. Человек во всей деятельности своей, — а в искусстве всего больше, — должен быть художествен, т. е. красив и силен, как бог.

Ну, Вы простите меня за это, может быть, неясное и, во всяком случае, очень длинное письмо. Желаю Вам доброго здоровья, И. Е., и охоты — горячей охоты работать.

Сердцем Ваш

А. Пешков

23 ноября 1899, Н.-Новгород.

93

А. Ф. КОНИ

После 25 ноября [после 7 декабря] 1899, Н.-Новгород.

Многоуважаемый

Анатолий Федорович!

Я не отвечал Вам на Ваше хорошее письмо, потому что за это время у меня в семье случилось несчастие — умерла сестра моей жены. Теперь мы все несколько пришли в себя, и я спешу выразить Вам мою горячую, сердечную благодарность за Ваше, хотя и условное, согласие приехать к нам. Вы не можете себе представить, как важно для Нижнего, — а впрочем, и для всякого другого провинциального города, — видеть таких людей, как Сеченов, Вы и т. д. Именно видеть важно.

При виде 70-летнего труженика науки в наши сердца, — сердца маленьких провинциальных деятелей культуры, — вливается что-то бодрое, славное — в то же время становится стыдно за минуты малодушия, которые переживаешь порой. Сеченова встретили здесь горячо и радушно. Его лекция дала свыше 700 р. чистого дохода. Но это, конечно, не много ввиду того положения, в каком находятся теперь студенты Московского, напр., университета.

Приезжайте и Вы, дорогой Анатолий Федорович, когда Вам можно будет; приезжайте помочь нашему делу, повидаться с нами, побеседовать. Уверяю Вас, что здесь Вы отдохнете душой, ибо встретите много людей, которые знают, любят и уважают Вас.

Желаю Вам всего хорошего, от души желаю бодрости, столь необходимой Вам на Вашем опасном и важном посту.

Доброго здоровья!

И позвольте крепко пожать Вашу руку.

А. Пешков

Нижний, Полевая, 20.

94

А. П. ЧЕХОВУ

29 или 30 ноября [11 или 12 декабря] 1899, Н.-Новгород.

Дорогой и уважаемый Антон Павлович!

Не писал я это время по причине очень простой — на меня, как на Макара шишки, одна за другой сыпались разного калибра неприятности, и под влиянием их у меня образовалось настроение злое, нелюдимое. Мне хотелось со всеми ругаться, что я с немалым успехом и выполнял. Поездка в Питер — это какой-то эпилептический припадок или кошмар, — во всяком случае нечто до такой степени неожиданно тяжелое, неприятное, грустное, и жалкое, и смешное, что я и теперь еще не могу хорошенько переварить все, что впитал в себя там. А на другой день по приезде из Питера я с женой должен был ехать в Самару и три дня провел в пути, ожидая по приезде увидать человека, к которому ехал и которого очень люблю, — в гробу, на столе. К счастью, этого не случилось, хотя может случиться завтра. Воротился в Нижний — захворала сестра жены и, прохворав три дня, — умерла. Это уж — трагедия, по характерам моих домашних. В то время, как я хлопотал с похоронами, — в Моокве, в клинике Боброва, делали операцию в правом боку одному товарищу, очень дорогому мне, и я дрожал за него. Все это еще не улеглось, как вчера у меня дома разыгралась нелепейшая мелодрама. Жила у нас одна проститутка, которую я «спасал» и автобиографию напечатал в «Сев[ерном] курьере» за 13—15-е ноября.

Жила и — ничего. Возилась с младенцем сестры жены, которому 12 дней от роду и к[ото]рый немолчно пищит целые дни. Женщина она работящая, хорошая, «о истеричка. И вдруг — оказывается, она распускает слухи, что живет не только у меня, но и со мной. Я это узнаю и произвожу маленький допрос, который меня убеждает в том, что источник сплетни действительно она. Ну, что с ней делать? Жалкая она. Жена моя, разумеется, взволновалась, мать ее — тоже. Канитель! Ладно, что еще жена у меня молодчина. Ну, а пришлось все-таки спасаемую-то выставить за дверь. Это — история из тех, что только со мной могут случаться. Очень я устал от всего этого. А тут к декабрю в «Жизнь» рассказ надо, и 2-го мне необходимо ехать в Смоленск.

Ужасно хочется повидать Вас. Я ворочусь в Нижний 8-го, к тому времени напишите, не будете ли на рождестве в Москве? Я бы