Мальчик, идущий за дикой уткой - Ираклий Квирикадзе

Я посмотрел на стул, на который вчера сложил одежду. Стул стоит, одежды нет.

– Сбежали?!

На столе – пустая коробка из-под конфет. Нет банки ветчины, нет пальто, ни моего, ни Никиты, папиного, с каракулевым воротником. Нет наших пиджаков, брюк, сорочек, трусов, носков, ботинок.

Я подошел к окну. Идет густой снег, заборы. За ними – дома, над крышами которых ни одного дымка. Поселок без людей, видимо, это летняя дачная зона. Холодно при потухшей печи, ходим, ладонями прикрывая срамные места. Наверное, мы очень смешны.

– Как называется это место?

Изо рта Никиты идет пар.

– Не помню! Ах, да… Вишня!

– Что делать?

Я заглянул в соседнюю комнату. Там на полу – тонкий матрац и больше ничего.

– Дрова на дворе!

Никита открыл дверь и побежал по снегу голый. Подняв десяток поленьев, брошенных в глубине двора, бегом назад. Входя в дом, снял с ржавого гвоздя рваную соломенную шляпу. Надел.

– Чем их зажечь? Зажигалку! Свистнули!

– Давай осмотрим дом, может, что найдем…

Никита накинул на себя полосатый матрац, ходит в нем. Под диваном обнаружил сандалии, зеленые от плесени.

– Мне – шляпа, тебе – сандалии.

Я стал обладателем сандалий, он в шляпе, но босой. Я предложил:

– Похожу по поселку, буду кричать, может, есть тут кто живой…

Никита вручил мне матрац, я пошел в поисковую экспедицию.

Поселок Вишня. Снег по колено.

Мелькнула собака.

– Собака! Собака! Иди сюда…

Собака смотрит на меня… Странное чучело… Побежала прочь. Я побежал за ней и упал в сугроб. Выкарабкался.

– Люди!

Оглядываюсь по сторонам.

Одинаковые заборы, дома. Всё белое. Безжизненное. Побежал назад. Не могу найти “нашу дачу”.

– Никита! Никита!

Тишина, падают хлопья снега. Я понял, что заблудился.

– Воровки! Проститутки! (Хочется плакать от отчаяния.)

Неожиданно увидел чучело. Чучело махало руками. Это Никита в солдатской шинели без погон.

– Там шкаф, мы не заметили, в шкафу висело это! – С гордостью показывает на шинель.

Я, обессиленный, замерзший, вошел в “нашу дачу”. Подбежал к шкафу, открыл его, забрался вовнутрь, сел на дно и захлопнул дверцу.

– Ты что? – Никита, босой, в солдатской шинели, ходит вокруг шкафа.

– Тут тепло!

Тихо матерюсь. Спрашиваю Никиту:

– Зачем, скажи, Лолашвили не пришел?

– У него зверская интуиция…

Зубы стучат. Дрожат плечи, спина, ягодицы. Мне холодно, как мамонту в вечной мерзлоте. Никита открывает дверцу шкафа.

– Все, хватит… Пошли к электричке, она тут где-то рядом прогудела…

Мы идем быстрым шагом к электричке. На Джеймсе Джойсе матрац, ноги во что-то обернуты – помнится, это разрезанный ножиком холст боттичеллиевской “Венеры”. Джеймс Джойс похож на немецкого военнопленного под Сталинградом. На Никите Михалкове шинель, сандалии и соломенная шляпа. Мы идем мимо магазина, на дверях которого замок. Мимо телефонной будки, в которую влезли погреться. Две вороны сели на крышу будки, стали грозно каркать. По стеклу будки сползала воронья жижа. Мы ждали, когда птицы слетят, они не слетали. Мы открыли дверь и побежали. Вороны не стали нас преследовать.

Мы, два чучела, бежим и хохочем.

* * *

Я закрываю записную книжку. Смотрю на ее рыжую коленкоровую обложку и думаю: хороший эпизод я выудил для финала – “Мы, два чучела, бежим и хохочем”. В этой фразе вопит наша молодость. Мы сегодня взрослые, отошедшие друг от друга люди (в этом нет ничьей вины, каждый из нас ткет свой узор на большом ковре под названием “жизнь”). Но жаль, что уже никогда нам не бежать утром по заснеженному полю, без денег, без паспортов, без штанов. Я, обернутый в Боттичелли, Никита в солдатской шинели, в летних сандалиях. “Два чучела, бежим и хохочем…”

Когда я слышу: “Рустам Хамдамов – гений”, – я вижу большое зеркало, треснувшее в левом верхнем углу, в зеркале вижу диван, на нем лежит человек в полосатой пижаме. Это и есть режиссер Рустам Хамдамов, которого многие считают гением (“Их на планете осталось совсем немного”, – фраза из чьей-то статьи о Хамдамове). На больших напольных часах стрелки показывают три часа дня. Мимо дивана ходят моя мама, моя бабушка, мои друзья, хамдамовские друзья. Он спит. Моя двоюродная сестра, слепая Лиза, играет на бильярде, который стоит в шаге от дивана. Ее не остановишь словами: “Тише! Рустам спит!” – бильярд – ее страсть. Она ощупью ставит шары, прицеливается, бьет и радостно визжит, когда шар влетает в лузу. Но чаще шар перепрыгивает бильярдные барьеры и с грохотом бьется о кафельный пол столовой-кухни-спальни. Рустам спит. Слепая Лиза в поисках упавшего шара натыкается на диван, находит ухо спящего и шепчет: “Рустамчик, проснись, уже три часа, Ираклий принес с базара сладкую хурму”. Рустам спит на диване моего деда Давида Алексеевича Миндадзе. Вот уж кто невзлюбил Рустама: “Кто сказал, что он художник? Это шантрапа! Рисует блядей с коровьими глазами!” Слепая кричит: “Заткнитесь, дедушка! Что вы понимаете в живописи? Рустам гений!”

Кроме Хамдамова в доме бабушки были и другие гении. На камине стояли чугунный Людвиг ван Бетховен, бронзовый Наполеон Бонапарт, Петр Ильич Чайковский из мутного голубого стекла, купленный мамой в Кисловодске. Кто еще? Мраморная Долорес Ибаррури, испанская коммунистическая богиня, которую сегодня уже никто не помнит. Стояли семь слоников, подаренных моей бабушке Екатерине гением зла Лаврентием Павловичем Берией, гипсовые Лев Толстой и Шота Руставели.

И Рустам Хамдамов, мой институтский сокурсник, в то лето (конец шестидесятых) жил в Тбилиси в моем доме. Ложился спать под утро и просыпался к обеду. Хамдамова любила моя бабушка Екатерина за то, что он каждый вечер стирал свои носки.

В 1964 году мы поступили в Москве во ВГИК – он ташкентец, я тбилисец. По версии нашего соседа Валико Орджоникидзе, я попал во ВГИК за ящик пятизвездочного коньяка “Греми”, подкупив ректора Грошева. Рустам Хамдамов – версия его ташкентского соседа – попал во ВГИК за мешок сушеных головок среднеазиатского мака. Про коньяк было поверить нетрудно, мой папа был человеком состоятельным, а вот мама Рустама, портниха в Ташкенте, – где она собрала мешок наркотического мака и как привезла его в Москву? Даже в те далекие шестидесятые годы в аэропортах существовал наркоконтроль, и кто в Москве взял у портнихи этот мешок? Ректор Грошев? Григорий Наумович Чухрай, автор “Баллады о солдате”, руководитель нашей режиссерской мастерской? Знаменитый Белокуров, “тот самый Чкалов”, обучавший нас актерскому мастерству? А может, Иосиф Давыдович Гордон? Скорее всего, он, два десятка лет просидевший в сталинских лагерях. Он учил нас монтажу, при этом постоянно пил чай-чифирь. Говорили, что во Франции Иосиф Давыдович монтировал фильмы Рене Клера, Луиса Бунюэля, дружил с Сальвадором Дали, а эти ребята знали толк в головках черного среднеазиатского мака.