Жизнь не здесь - Милан Кундера

После четверти часа молчания девушка вновь разговорилась и сообщила ему, что он первый мужчина, которого она когда-либо приглашала к себе; у нее, дескать, среди мужчин много товарищей, но все они только товарищи; они привыкли к этому и в шутку даже называют ее каменной девой.

Яромил рад был услышать, что ему доведется стать первым любовником студентки, но одновременно чувствовал и волнение; он был уже много наслышан о любовном акте и знал, что лишить женщину девственности вообще-то считается делом нелегким. И потому сам никак не мог поддержать разговорчивость студентки, неожиданно оказавшись за пределами настоящего; своими мыслями он пребывал исключительно в радостях и тревогах того великого обещанного дня, с которого, по сути (в те минуты неотступно вертелась в голове знаменитая мысль Маркса о предыстории и истории человечества), начнется собственная история его жизни.

Много они не разговаривали, но ходили по улицам долго; с наступлением вечера усилился мороз, который все ощутимее пробирал плохо одетое тело Яромила. Он предложил девушке зайти куда-нибудь посидеть, но они слишком удалились от центра города, и в округе не было ни одного кабачка. Он вернулся домой промерзшим до мозга костей (в конце прогулки он с трудом сдерживал себя, чтобы не стучать зубами), а проснувшись утром, почувствовал боль в горле. Мамочка поставила ему градусник и обнаружила у него жар.

Больное тело Яромила лежало в постели, в то время как его душа обреталась в великом вожделенном дне. Образ этого дня, с одной стороны, складывался из абстрактного счастья, с другой — из конкретных забот. Ведь Яромил вообще не мог представить себе во всех определенных подробностях, что значит любить женщину; он только знал, что это требует подготовки, искусства и знаний; он знал, что за спиной плотской любви ухмыляется грозящая беременность, но знал также (одноклассники без конца говорили про это), что есть от нее и защита. В тогдашнюю варварскую пору мужчины (подобно рыцарям, надевавшим перед битвой доспехи) натягивали на свою ногу любви прозрачный носок. Обо всем том Яромил был теоретически богато осведомлен. Но как достать такой носок? Яромил никогда не смог бы преодолеть стыд, чтобы сходить за ним в аптеку! И где, собственно, надо его натягивать, чтобы девушка не заметила? Носок казался ему чем-то ужасным, он бы не вынес, узнай о нем девушка! А может, носок надевается уже заранее, дома? Или надо подождать, когда он будет стоять перед девушкой в чем мать родила?

На такие вопросы ответа не находилось. У Яромила под рукой не было никакого носка, чтобы потренироваться, но он дал себе слово любой ценой достать его и научиться натягивать. Понимал, что быстрота и ловкость играют в этом деле огромную роль, а их никак не обрести без сноровки.

Мучили его и другие вещи: что такое, собственно, любовный акт? Что человек испытывает при нем? Что пронизывает его тело? Не жуткое ли это наслаждение, если человек при нем кричит и теряет над собой власть? Не становится ли он посмешищем, испуская такой крик? И как долго длится такое дело? О боже, можно ли вообще решиться на что-либо подобное без подготовки?

Яромил до сих пор не знал, что такое мастурбация. Он усматривал в этом занятии нечто недостойное, чего настоящий мужчина должен избегать; он чувствовал себя предназначенным для большой любви, но не для онанизма Однако как справиться с большой любовью, если не пройти определенной подготовки? Яромил понял, что мастурбация и есть та самая неизбежная подготовка, и перестал испытывать к ней столь принципиальное отвращение: она уже не казалась ему жалким намеком на плотскую любовь, а неизбежным путем к ней. Она стала не признаком нужды, а ступенью, по которой поднимаются к богатству.

И вот он совершил (при температуре в тридцать восемь градусов и две десятых) свою первую имитацию любовного акта, которая удивила его тем, что продолжалась очень недолго и не заставила его кричать от наслаждения. Он был разочарован и ублаготворен одновременно; в последующие дни он повторил свой опыт еще несколько раз, но не пришел ни к каким новым открытиям; правда, он убеждал себя, что таким способом набирается все большей и большей уверенности, дабы однажды предстать перед любимой девушкой без всякой боязни.

Шел уже, верно, четвертый день, как он лежал в постели с обвязанным горлом, когда вдруг ранним утром пришла к нему бабушка и сказала: «Яромил! Внизу жуткая паника!» — «А что случилось?» — спросил он, и бабушка объяснила ему, что внизу у тетки по радио передали, что произошла революция. Яромил, вскочив с постели, кинулся в соседнюю комнату. Включил приемник и услышал голос Клемента Готвальда.

Он быстро понял, в чем дело; в последние дни он часто слышал о том (хотя это и не особенно интересовало его, ибо, как мы знаем, у него были заботы поважнее), что министры, не поддерживающие коммунистов, угрожают коммунисту Клементу Готвальду, председателю правительства, подать в отставку. И Яромил слышал сейчас голос Готвальда, который раскрывал переполненной Староместской площади имена предателей, желавших заблокировать коммунистическую партию и тем самым преградить народу путь к социализму; он призывал народ настаивать на отставке министров и повсеместно приступать к созданию новых революционных органов власти под руководством коммунистической партии.

Из старого радиоприемника рвались слова Готвальда, смешанные с гулом толпы, возбуждавшим и восхищавшим Яромила. Он стоял в пижаме, с обвязанным горлом, в бабушкиной комнате и кричал: «Наконец! Это было неминуемо! Наконец!»

Бабушка была не очень уверена, оправдан ли восторг Яромила. «Ты в самом деле уверен, что это хорошо?» — обеспокоенно спрашивала она. «Конечно, бабушка, хорошо! Замечательно!» Он обнял ее, а потом взволнованно стал ходить по комнате; он думал: толпа, собравшаяся на старой пражской площади, метнула в небеса сегодняшнюю дату, которая, как звезда, будет лить негасимый свет долгими веками; и как досадно, тут же подумалось ему, что столь великий день он проводит дома с бабушкой, а не на улице с людьми.

Но прежде чем он успел додумать эту мысль, распахнулась дверь и появился дядька; разъяренный до покраснения, он кричал: «Вы слышите? Что за курвы! Вот курвы! Это настоящий путч!»

Яромил смотрел на дядьку, которого всегда ненавидел вместе с его женой и спесивым сыном, и ему казалось, что настала минута его торжества. Они стояли друг против друга, у дядьки позади была дверь, у Яромила — радио, которое связывало его со стотысячной толпой; он и говорил теперь с дядькой, как сто тысяч могут разговаривать с одиночкой. «Это не путч, это революция!» — сказал он.

«Иди в задницу со своей революцией, — сказал дядька. — Чего проще делать революцию, когда у тебя за спиной армия, полиция и еще одна великая держава».

Когда Яромил услышал дядькин самоуверенный голос, обращенный к нему как к несмышленышу, ненависть ударила ему в голову: «Армия и полиция хотят помешать нескольким негодяям снова поработить народ».

«Ты придурок, — сказал дядька, — коммунисты уже и сейчас сосредоточили в своих руках большую часть власти, а этот путч устроили для того, чтобы захватить всю. Черт побери, я всегда знал, что ты придурочный выродок».