Все наши ложные "сегодня" - Элан Мэстай

Больше Лайонел не слышал о родных. После войны он выяснил, что судно перехватил немецкий патрульный корабль. Родных Лайонела отправили в лагерь смерти Хелмно, расположенный в Польше близ Лодзи – родного города отца.

Лайонел Гоеттрейдер спасся, потому что поверил человеку в короне.

Но вернемся в 1943 год. Спустя пару дней после своего прибытия в Швецию, уверенный в том, что его родители и братья проживают в Шотландии (он и предположить не мог, что они уже захоронены в общей могиле в Жухувском лесу), Лайонел Гоеттрейдер вышел прогуляться. Он добрел до поля, которое раскинулось возле фермы, где остановился, лег на землю и принялся смотреть на ясное ночное небо. Звезды холодно мерцали, а Лайонел думал о том, что война смахивает на конец света, хотя даже самая разрушительная деятельность рода людского неспособна повлиять на движение Земли в Солнечной системе. Орбиты планет вечны, неизменны и неподвластны изменениям.

В чужой стране Лайонел ощущал себя совершенно беспомощным, однако он находил покой – и черпал силу — в этом вечном движении.

И вдруг Лайонела Гоеттрейдера осенило.

После войны он получил магистерскую степень в Оксфорде и докторскую – в Стэнфорде. Остаток жизни вплоть до 1965 года он провел в Сан-Франциско. Именно в Сан-Франциско и был в 1972 году основан Институт передовой физики Гоеттрейдера. Именно туда стремились попасть блестящие и амбициозные молодые дарования со всего света – среди них был и Виктор Баррен, защитивший в стенах научного заведения две из трех своих диссертаций на соискание степени доктора философии. Я могу точно назвать момент, когда отец полностью списал меня со счетов: тот самый день, когда мне отказали в приеме в Институт Гоеттрейдера. Отец относился к числу самых прославленных выпускников, но даже для его единственного сына никто не пошел на поблажки.

После этого я переехал из родительского жилища в многоквартирный небоскреб и поступил в Университет Торонто.

Когда Лайонела Гоеттрейдера спрашивали о том, что он помнил о войне, он говорил только, что его жизнь спас Нильс Бор. В Дании он побывал лишь единожды – на похоронах Бора в 1962 году. И, похоже, он никогда и никому не доверял.

Немногочисленные друзья ученого в действительности являлись лишь его знакомыми. Гоеттрейдер был затворником. У него не было ни жены, ни детей. Зато у него, в отличие от остального человечества, имелись неограниченные возможности могучего разума и неутомимое стремление сделать мир лучше.

По крайней мере, так учили во всех школах планеты.

В 1965 году Лайонелу Гоеттрейдеру исполнилось сорок два года. Он не походил на умудренного верховного жреца храма науки. Просто уже не юный, но еще не старый человек.

У него было вытянутое угловатое лицо, острые скулы, полные губы и жесткие курчавые каштановые волосы. Крючковатый нос выглядел так, будто его много лет назад сломали в драке. Густые брови ученого нависали над очками, стекла которых слегка помутнели от отпечатков пальцев. Глаза у него были трехцветными: одно колечко радужной оболочки синее, другое – зеленое, а третье – темно-карее. А еще Лайонел мог похвастаться длинными ресницами и мощными глабеллярными, а если говорить проще – межбровными – морщинами.

Его рост чуть превышал шесть футов, у него были широкие, но костлявые плечи и чрезмерно длинные для туловища руки и ноги.

Когда стоишь почти впритык перед самой важной персоной во всей истории человечества и она не может тебя заметить (ведь ты окружен искажающим полем, закручивающим фотоны вокруг твоего тела и делающим тебя невидимкой) – у тебя есть прекрасная возможность рассмотреть ее как следует.

Но кое-чего я не учел: запаха.

Лайонел Гоеттрейдер пошевелил носом. Резко втянул воздух, обвел лабораторию острым взглядом. Он учуял нечто неуместное. Ошеломленный – поскольку он учуял первого хрононавта, – я попятился.

Просто невообразимо, что отец не учел такой элементарной вещи, как запах, – подумал я, но тотчас сообразил, что все дело именно во мне.

Мои молекулы могли быть разделены, неосязаемы и, следовательно, необоняемы. Но я не дал себе труда войти в дефазикационную сферу перед тем, как «оседлать» машину времени. Это означало, что я, хоть и был невидимым, мог прикасаться к предметам. Даже случайно. Молекулы моего тела могли взаимодействовать с молекулами прошлого. Будь я нематериален, летучие элементы, отделившиеся от меня, проскользнули бы через рецепторы крючковатого носа Лайонела Гоеттрейдера и остались бы незамеченными.

Увы, я опять сплоховал.

Всю мою жизнь от меня ожидали выдающегося поступка. Такого, который доказал бы, что я – достойный сын своего отца.

И я совершил поступок, не знающий равных по своей глупости.

Я допустил грубейшую ошибку.

Сделав шаг назад, я натыкаюсь на консоль, на которой стоит чашка с кофе. Маслянистая черная жидкость выплескивается через край. Струйка кофе сбегает по белому фарфору на зеленовато-серую металлическую поверхность.

Гоеттрейдер замечает и это. Вслед за носом приходят в движение брови: глабеллярные морщины делаются еще глубже. Вокруг чашки собирается кофейная лужица. Гоеттрейдер берет чашку, стирает жидкость рукой, проводит ладонью о накрахмаленный белый халат. А потом растерянно озирается по сторонам.

У меня нет оправданий. Возможно, эмоциональная травма, полученная в результате самоубийства Пенелопы, не позволила мне воспользоваться дефазикационной сферой, а может, я просто оказался полным идиотом. Кто его знает?..

Тем не менее то, что машина времени может быть активирована без подтверждения нематериального состояния хрононавта, является, несомненно, крупным просчетом отца.

Неужто мой батюшка способен допустить крупную оплошность? Эта новость могла бы изрядно меня повеселить, если бы все мои силы не уходили на то, чтобы держать себя в руках.

Я шарю глазами по лаборатории в поисках какого-нибудь надежного укрытия или укромного угла. Но проблема заключается не только в том, чтобы принять верное решение и осуществить его в реальности. Мое тело – мощный вихрь независимых реакций, тепла, гормонов, газов, химических веществ, излучений. Я пытаюсь составить план, но мои мысли превращаются в ядовитый сумбурный ураган сожаления, паники и отвращения к себе, как будто кто-то хорошенько встряхнул бутылку газировки и вылил ее мне прямо в череп. Мое сознание самым диким образом раздваивается, растраивается, расчетверяется, словно в нем происходит умственное заикание или звучит мощное эхо – полагаю, что именно таким образом ощущается первобытный ужас. Поистине, жизнь, которую я вел прежде, была очень далека от той действительности, в которую меня занесло.

Сейчас мне крайне трудно сосредоточиться даже на том, чтобы шагнуть в сторону.

Разум подводит меня, как делал это уже много раз.

Теперь никто не спасет меня от самого себя.