Пока ненависть не разлучила нас - Тьерри Коэн

Мои родители никак не могли понять, почему их друзья, алжирские евреи, так ядовито говорят об арабах. Но в споры никогда не вступали. «Это их дело. У них все по-своему», — как-то сказал папа. Сами они чувствовали себя марокканцами, у них увлажнялись глаза, когда на экране или в газетах появлялся Хасан II, когда они могли поговорить с земляком, какой бы веры он ни был.

Злоба наших единоверцев алжирцев по отношению к арабам и нелюбовь к ним арабов были едкой кислотой, что подспудно текла и разъедала сердца. Алжирская война не кончилась, она все еще требовала жертв.

— Знаешь, на что это все похоже? — спросил как-то отец у своего приятеля. — На болото. Люди надеются из него выбраться, шагая по головам тех, кого винят в своей беде. Французы, недовольные поражением, топят пье-нуаров, пье-нуары — евреев и арабов. Евреи топчут алжирцев, арабы — харки. Результат? Утонут все.

— А мы тоже топим арабов? — решился я спросить.

Меня так волновала эта тема, что я нарушил непререкаемое правило, установленное отцом: никогда не вмешиваться в разговоры взрослых. Я ждал выговора, но, к моему удивлению, отец посмотрел на меня с любопытством.

— Мы? Мы марокканцы. У нас нет никаких причин злобиться против мусульман нашей страны. А вот здесь нам сложнее.

— Почему сложнее?

— Здесь мы связаны с общиной, а значит, должны быть согласны с другими евреями, хотя у нас могут быть иные взгляды и представления. На протяжении долгих веков мы жили с арабами в дружбе и в конце концов стали на них похожи. По сути, евреи Марокко, Алжира и Туниса отличаются друг от друга так же, как отличаются мусульмане этих стран. Я уверен, что различий между сефардами и ашкеназами[22] гораздо больше, чем между евреями и мусульманами.

Как же сложно быть евреем! Марокканским евреем. Иудеем-французом, родом из Марокко!

С кем я должен дружить? Кого любить? Кого поддерживать? Кто для меня друзья? Кто враги?

Для ребенка очень важно понять, кто он такой, познакомиться с общим для всего его клана прошлым, сжиться с укладом, узнать взгляды друзей и врагов. А что делать мне? Настоящее сближает меня с марокканцами, далекое прошлое — с евреями. А что касается уклада — религия диктует мне одни законы, обычаи — другие.

А будущее сулит еще и не такие разлады.

— Мы скоро переезжаем, — сообщил мне Рафаэль, когда мы сидели, пытаясь отдышаться и прийти в себя после футбольного матча.

Такого я не ждал, новость здорово меня поразила, но я постарался не показать виду.

— И вы тоже? — протянул я. — Все евреи снимаются.

— Двинем дальше. Поближе к небоскребам.

— Как все.

Рафаэль уловил в моем голосе нотку раздражения. С отъездом евреев квартал у нас здорово изменился, атмосфера стала совсем другой. Евреи покинули Марокко и увезли с собой частичку истории страны, теперь они снова нас оставляли, Рафаэль увозил от меня частичку настоящего.

— Будешь ходить в другую школу?

— Наверное.

Я покачал головой, как делают взрослые, покоряясь фатальной неизбежности. Мне было тяжело. Я искоса взглянул на своего друга и понял, что и ему тоже не по себе. Мне стало легче и грустнее одновременно.

— Папа сказал, что евреи и арабы не могут больше жить вместе. Алжирцы к нам очень недоброжелательны.

— Но мы же не алжирцы, — отозвался я с излишней, наверное, поспешностью.

— Папа тоже так говорит, но здесь у нас не так много марокканцев.

Мы примолкли, совсем не так, как, когда не нуждаясь в словах, наслаждались наработанным день за днем пониманием и дружеским согласием. Теперешнее молчание угнетало нас, свидетельствуя о скованности, мешавшей обсудить множество мучительных вопросов. До этой минуты мы были одно, а теперь, похоже, обнаружили, что мы разные. И наше молчание подтверждало, что мы отдаляемся друг от друга, жестоко и неотвратимо.

— Я буду приходить к тебе. Будем видеться, — заговорил Рафаэль. — И ты ко мне тоже.

— Ага.

Почему бы нет? Но я знал: этого не будет.

— Когда переезжаете?

— В июле.

Впереди у нас было еще несколько месяцев, и это меня утешило.

— Ну ладно, я пошел, — сказал я.

— Уже?

— Дела, понимаешь?

— Ну да, у меня тоже.

Мы разошлись. Пошли каждый к своему дому.

— Что это с тобой? — спросила мама, глядя, как я яростно намазываю хлеб нутеллой.

— Ничего.

— Сыночек! Я тебя родила, я тебя кормила, я тебя растила. Я знаю, когда тебе хорошо и когда плохо.

Мне не хотелось с ней откровенничать. Жаловаться маме? Все же как-то стыдно. Но на сердце было так тяжело, что я не мог не ответить.

— Семья Рафаэля переезжает.

— Вот оно что. Значит, и они тоже, — вздохнула мама.

— Он сказал, что из-за алжирцев. Евреи с ними не ладят.

Мама снова вздохнула и соединила ладони в знак покорности.

— Не стоит говорить плохое про алжирцев, они такие же мусульмане, как мы, — наконец сказала она. — И большинство из них ни в чем дурном не замечены.

— Они действительно такие же, как мы?

— Мы отличаемся культурой, взглядами, но у нас одна религия.

— Что значит культура, взгляды? Папа тоже говорит, что мы разные.

Мама покачала головой, сомневаясь, имеет ли право вести со мной такие разговоры, но потом все с той же покорностью воздела руки к небу.

— Нас растили по-разному. В Марокко правит король, там есть города, школы, разные учреждения, есть артисты. Это богатая страна. Большинство алжирцев, приехавших во Францию, жили в глухих углах. У них не было короля. Они жили племенами, и у каждого был свой вождь. Они ютились в лачугах, и кое-кто ел прямо с земли, как, бывает, едят и у нас в деревне. И к тому же алжирцы вспыльчивые, задиристые.

— Но они позволили хозяйничать у себя французам. Взбунтовались и выкинули их вон.

— Да. Это так. Они воины.

— А тунисцы?

— Они немного не в себе, всегда смеются, но, в целом, ничего, симпатичные.

— Мусульмане все заодно?

Брови мамы взлетели вверх.

— Да-да, конечно.

Двойное «да» означало «нет» или, скорее, «не совсем». И тон ее говорил о том же.

— И евреи заодно.

Я высказал свое утверждение без большой уверенности, скорее как вопрос.