Дым - Катя Саммер

— Как он, Степан Иванович? Не молчите! — вцепившись в воротник медицинского халата, требует ответа.

Мне приходится ее успокоить. Степан Иванович не из тех, кто будет врать.

— У него был плевральный выпот, вокруг легкого скопилась жидкость, — спокойно и рассудительно объясняет нам, как неразумным детям, но мать в данную минуту очень на такого ребенка походит. — Жидкость откачали, сейчас он на аппарате и стабилен. Будут наблюдать, чтобы не допустить повторного приступа.

— Ему хуже, да? Почему ему стало хуже? Нужен новый курс химиотерапии? — мама сыплет вопросами без ответа, который легко прочитать на лице врача.

— Обсудим это, когда он придет в себя. Сейчас вам нужно успокоиться и отдохнуть. Саш, — зовет он медсестру, — дай Анастасии Сергеевне воды. А с вами я могу поговорить? — спрашивает, как только маму уводят, а мы остаемся один на один.

Спрашивает, потому что именно я всегда слушаю правду, которую фильтрую для матери по указанию отца. Спрашивает, потому что в случае чего именно я буду решать его судьбу.

— Как он? — сразу к делу перехожу я. Лучше сорвать этот пластырь одним махом. — Ему и правда понадобится новый курс химиотерапии? Он ведь плохо перенес прошлый.

— Вы правы, сейчас он очень слаб для химиотерапии.

— Тогда что? Операция?

Нет. Уже по лицу понимаю, что ответ «нет».

— Опухоль неоперабельна. Проведение операции на данном этапе невозможно.

— И что теперь?

Ничего.

— При последнем обследовании метастазы обнаружены в лимфатических узлах, печени и надпочечниках, — сообщает мне то, что я всегда боялся услышать. И нет, я не о метастазах, я о том, что отец скрыл этот факт и от меня, а значит, все по-настоящему плохо.

Врач и дальше открывает рот, но я будто не слышу его.

— Ему было хорошо, он говорил о ремиссии, — твержу упорно. — Он и правда чувствовал себя хорошо, взял дополнительные уроки в академии. Да он весной собирался с ребятами на соревнования по пожарно-прикладному спорту ехать!

Степан Иванович кивает, он все понимает — мое недоумение, боль, но переубеждать не спешит. Он просто выполняет работу.

— Так бывает перед рецидивами. Буду честным, ему недолго осталось.

Недолго.

— Недолго — это сколько? — перебиваю резко, потому что к горлу подступает. — Год, два?

Нет.

— Счет на месяцы. Может быть, три или четыре.

— И мы ничего не можем сделать?

— К сожалению, нет, — с пониманием, но очень твердо произносит. — Лишь облегчить его боль и просто быть рядом.

Свист в ушах становится невыносимым, но я стойко киваю в ответ. Стрелки на часах несутся вперед, белый, почти стерильный цвет ослепляет. Я съезжаю по стене вниз. Не знаю, когда рядом появляется мама. Она трогает мою ладонь, которой сжимаю волосы, громко ахает и задирает рукав. А под ним ожог.

Я моргаю и вдруг оказываюсь на кушетке — меня перевязывает милая девушка, а мать ходит серой тенью у дверей, с опаской поглядывая в мою сторону. Медсестра фиксирует бинт между пальцами, скромно улыбается, отпускает меня, а я поднимаюсь на ноги, и мир очень внезапно покачивается.

Моя походка остается твердой, но сам я стремительно проваливаюсь в чертову тьму. Потому что мысли об отце перекрывали боль другую, особенную.

Страх потерять отца довлел над остальными. Потому что все это казалось важнее, но уже не сейчас, когда хаос прибивает к земле, чуть было не опускает на колени, толкает от одной стены к другой. Хаос сжирает меня изнутри, хоть вида и не подаю: выхожу вслед за мамой из больницы, вызываю ей такси — моя машина у пожарной части стоит. Вызываю матери такси к сестре, у которой она собирается переночевать, чтобы с утра пораньше ехать к отцу.

— У тебя все в порядке? — спрашивает. — Завтра сможешь отвезти меня днем или вечером за вещами? Коле понадобятся, его забрали из академии в форме. Я одолжу у Наташкиного мужа что-нибудь, но Коле точно понадобится…

— Мам, отвезу, — отвечаю, понимая, что он может из больницы больше и не выйти.

Провожаю ее, сам сажусь в «логан», который меня ждет. И включаюсь только под ярким фонарем у дома.

— Приехали, — ворчит недовольный водитель. Приходится пошевелиться и выйти из тачки, но не уйти дальше лавки.

Достаю из кармана вибрирующий телефон, на нем десятки пропущенных, но я не впускаю пока этот мир, иначе… Я знаю, что Арсений разберется, он обещал. Он разберется со всем, кроме меня, пока я буду смотреть в темное небо без звезд и повторять один и тот же вопрос: как такое произошло? Просто как? Я не верю, не понимаю. Ведь начиналось, как всегда, с шуток и смеха.

Мы пообедали в части, провели разбор полетов, а потом прозвучал вызов. Стандартный, какой в нашей местности можно было услышать нередко — на берегу горели камыши. По дороге мы спорили и смеялись, ничего не предвещало беды, самой страшной трагедией был убитый камышами вечер. Только никто и глазом не успел моргнуть, как ситуация полностью изменилась.

Из-за сильного ветра огонь быстро перекинулся на другую сторону берега. Пока мы кидали к камышам рукава, он накрыл ковром все вокруг. Дэн угодил в кольцо огня и не успел вырваться. Он сгорел в ловушке, пока мы пытались пробиться к нему.

Был Дэн, и нет Дэна. Его не стало на моих глазах.

Полчаса назад он шутил, строил планы на жизнь, собирался жениться, а теперь скорая забирала его, чтобы на полпути к больнице окончательно потерять.

«В том, что случилось, никто не виноват», — так скажет Арсений, который прибыл на место первым из начальствующего состава. Только я не поверю. У Дэна были планы, он собираться жить еще долго, даже если не очень счастливо. А теперь его нет. Мы не справились. Я не защитил своего бойца.

«Встретимся завтра около десяти в части», — прилетает сообщение от Бережного, все же выбрасывая в реальность. Я ведь бежал от нее, уехал со звонком матери, когда мы возвращались после вызова в часть.

Резко бросает в жар, расстегиваю куртку, и только сейчас осознаю, что сижу в новой боевке, подаренной отцом. Я уже отработал в ней прошлую смену, списать на нее все кошмары не выйдет, но почему-то этот факт окончательно выбивает из меня дух. Я ведь не могу оживить Дэна, я не могу спасти отца. Я вообще ни хрена не управляю собственной жизнью.

Бреду в квартиру, не замечая пола под ногами. Беру запасные ключи у соседа снизу, поднимаюсь и захлопываю за собой дверь. Сбрасываю одежду на пороге, остаюсь только в майке. Иду прямиком на кухню, набираю воды из-под крана. Делаю несколько глотков, а затем резко швыряю стакан, и он разбивается о керамическую раковину. Смотрю на руку с ожогом, что должна пылать, но не чувствую боли, которой заслуживаю. Почему я ничего не чувствую? Это ад какой-то? Я тоже сдох, что ли?

— Эй, ты пришел, — раздается слишком громко в гробовой тишине. Я оборачиваюсь и впиваюсь взглядом в девчонку, которая потирает сонные глаза.