Последний мужчина - Михаил Сергеев

Всепоглощающей и миротворной бездной».

— Я хотел написать «равнодушной». — Гость, сжав пальцы рук, опустил глаза.

— Что-с? Вы изволили что-то сказать-с?

— Равнодушной бездной. — Тютчев виновато посмотрел на председателя. — Ей-богу. Несколько раз пытался, правил, ворачивал на место. Рассудите сами, ваше превосходительство, напишу, а она опять становится «миротворной». Я сызнова, а она возвращается и возвращается. Столько бумаги смарал. Не по своей воле, ваша светлость! Видит бог, не по своей! А в остальном… ваш покорнейший слуга. Да-с, слуга.

Председатель и помощник переглянулись.

— Да разве ж в этом дело, Фёдор Иванович… справимся мы с этой бездной… впереди столько страниц, — как-то безнадёжно вздохнул помощник. — Не понимаете вы нас. Вот Михалковы-с, счастливы и в достатке… счастливы и в достатке, — повторил он.

— Не имел чести слышать о таких… — осторожно проговорил гость.

— Да как же-с, тоже из дворян. Жили, правда, попозже. Но честь свою помнили! Служение законной власти! Да-с! Способов много! Стоит захотеть. Не дурно-с знать таких пиитов. Должны-с. А вы — просиять! Просиять бы!

— Ведь сам, ваше превосходительство, пишет, — ввернул помощник:

«Природа — сфинкс, и тем она верней

Своим искусом губит человека,

Что, может статься, никакой от века

Загадки нет и не было у ней».

— Нет никакой загадки, нет, — председатель нахмурился. — И ведь губит, губит вас, почтеннейший Фёдор Иванович! Казалось, живи не тужи. Так нет, борьба! Ночные бдения. Соседи жалуются вон, — он кивнул в сторону шкафов у стены, — горит и горит свеча в окне. А чего, спрашивается, горит? На что воск переводится? Вот на это самое, — он потыкал в папку указательным пальцем.

— А вот ещё-с, — стоявший у стола быстро начал перебирать бумаги:

«Отзовись, когда позову,

И оставь до завтра дела…

Солнце с неба тебе сорву,

Отпущу мечты удила»[1].

— Это не моё! — воскликнул Тютчев.

Председатель строго посмотрел на помощника:

— Что за подготовка вопроса? Подходи, торопись, покупай живопись?!

— Виноват, ваше сиятельство! Виноват-с. Всё управляющий делами… самого-с… что позволяет себе… Что позволяет! Виноват-с… Опять же, чрезмерная склонность к сердешным привязанностям не миновала и нашего гостя. Да-с! — уже зашептал на ухо стоявший рядом. — И сынок в доносе пишет: «…какое-то особенное, даже редко встречающееся в такой степени, обожание женщин и преклонение перед ними».

— Даже так?

— Вторая семья, никто не говорит по-русски, только сам с собой. Сам с собой-с.

— Тогда понятно… Так вот-с, благочестие, благочестие надобно-с иметь, Фёдор Иванович. Поймите, дорогой вы наш. Мы ведь в ваше положение входим… э… как её…

— Денисьева-с, ваше превосходительство.

— Вот-с. Понимаем-с. А вы свечи по ночам жжёте, как будто замышляете чего-то-с. Так и до бунта, рассудите сами, недалеко, прости господи. — председатель, испуганно перекрестившись, повернулся к портрету человека в сером английском костюме с невероятно дорогими часами на руке.

— Так и пишет же, пишет, — быстро вставил помощник, выдернув из папки ещё один лист:

«Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует,

Он к свету рвется из ночной тиши

И, свет обретши, ропщет и бунтует…»

— Ну вот, уже и бунтует, — разочарованно развел руками сидящий в кресле. — Приехали! И что прикажете с вами делать-с? В Петербурге, поди, тоже не дремлют, — он многозначительно показал пальцем вверх. — Чего ждать-то, ждать-то чего-с, Фёдор Иванович? Там разговор короток. Раз, и за Байкал, по утрате доверия. Да-с! Доверия. Модно-с нынче! А мне что? В Лондон, что ли? — Внезапно в его глазах мелькнул ужас. — Ой, что я говорю такое, что говорю…

— Я же для людей… — лицо гостя, полное отчаяния, умножило и без того уродливо оттенённые пламенем свечей морщины.

— Да какие ещё люди, дорогой мой? — раздражённо перебил его говоривший. — Вы ещё вспомните «народ»! Ваш народ пять минут назад, тьфу, почитай сто лет как вылетел в трубу, проломил крышу, вон, сквозит до сих пор. — Человек в аксельбантах указал на потолок. — И полетел, не спросивши… — Он безнадёжно махнул рукой.

— Полетел, полетел, полетел, — вдруг повторило эхо. Все испуганно переглянулись. Человек в аксельбантах вынул платок и вытер со лба выступивший пот.

— Чёрт-те что происходит в империи. Да-с, — пробормотал он. Неожиданно взгляд его упал в угол огромного помещения. Лицо побледнело. В углу спокойно, как ни в чем не бывало, стоял тот, «вылетевший», о котором он только что вспоминал. Как ни странно, с теми же мыслями и теми же вопросами. — Опять? Вы?

Сергей не понимал, как оказался снова здесь. Только что, ожидая Алексея, племянника, у «Олимпик Плаза», рядом с метро, он слегка задумался. Тот должен был передать отпечатанные фрагменты новой главы из книги. Тем не менее быстро понял, что обстоятельства, неведомо почему бросавшие его из одного кошмара в другой, стали на сей раз более благосклонны: председатель, помощник, да и само место были гораздо безопаснее галерей, где только что побывал. Хотя уверенность в прошедшем времени слова «побывал», упитывая происходящее последние месяцы, давала повод сомневаться и в нём. И все-таки Сергей попытался взять себя в руки и громко ответил:

— А куда мне деться-то, ваше превосходительство? Здесь дом мой. Ни в Лондон, как сегодня, ни в Париж, как в двадцать втором, не хочу. А узник ваш писал и другое: «Есть в светлости осенних вечеров умильная, таинственная прелесть!» И потом, Фёдор Иванович — это вера в христианское призвание России. Что вас не устраивает?

— А жил-то «вечным апрелем с его ливнями»! Все стихи ей! Всё ей! — визгливо выкрикнул помощник.

— Знаете, там, где он, разберутся, как следовало жить. Да и Михалкову многое простится за одни «Пять вечеров», поверьте.

— Что значит «простится»? И потом, это всё, что нравится из знаменитой пятилетки? — неожиданно примирительно, но все ещё настороженно спросил председатель, поправляя орден Трудовой славы на упитанной шее.

— Ваше превосходительство имеет в виду «Рабу любви»? Или «Свой среди чужих…»? — вставил помощник.

— Именно. Только вторую половину надо бы убрать. Мне постоянно слышится «Свой среди… как их… верных и преданных».

— Верно! Господин генерал! Ведь это и есть обман соцреализма! — радостно вскрикнул Сергей. — Путают. Бойню за справедливость без будущего с грызней за власть, вечно живущей. Лукавая его сторона, реализма-то. Привлекательность многогранна. К примеру, ради будущего детей, ради мира на земле. Ради узников совести. Только пролей свою кровь. Обязательная дань идее или власти. И непременно в обоих случаях. Лишь получатели разные. А «Вечера» — дань Богу. Взмах крылами. Талант же удивителен и там, и там.