О Шмидте - Луис Бегли

Шмидти, ты придешь к нам на Рождество? Мы поедем в Вашингтон к бабушке: как познакомился с Шарлоттой, я там ни разу не был. Дед с бабушкой очень хотели бы, чтобы ты приехал тоже.

Я сказал ему правду: это выше моих сил (не всю правду, поскольку я не добавил: Даже если бы я этого хотел). Не могу представить, как можно поехать куда-то праздновать Рождество без Мэри. Нет, только не на шумный семейный праздник, не в этом году. Я попросил его не беспокоиться обо мне: я не собираюсь просидеть Рождество в четырех стенах наедине со своими думами. Может, уеду за границу туда, где не бывает Рождества. Это вдруг пришло мне в голову в разговоре, и я сказал. Хороший выход, если придумаю, куда поехать.

Трубку берет Шарлотта. Они определили дату свадьбы — первая суббота июня. Июньская свадьба. Хорошо? Туг я снова прослезился. Она сразу это поняла. Я сказал, чтобы она не обращала внимания — я стал слишком сентиментальным. Мы устроим прекрасную романтическую свадьбу — в это время сад красивее всего. Тонет в свежем цвету. Наверное, сегодня уже пора заботиться о столе и вообще обо всем, что требуется для банкета.

Это удобный момент, чтобы заговорить о доме. Я спокоен, в моей душе не осталось и следа обиды, так почему бы не решить все это сейчас? Она выслушала меня, не перебивая, и спросила: А зачем это нужно? Конечно, такой щедрый подарок, но, с моей точки зрения, он ничего не улучшит, почему не оставить все как есть?

Умная девочка. Я сказал, что дом для меня слишком велик (что неправда — я люблю большие дома), что он угнетает меня (в общем, это так, но какой не будет угнетать?).

Они пошептались, снова зажав трубку. Потом Шарлотта говорит, что они мне перезвонят.

Я налил еще чашку чаю. И на этот раз добавил туда рому.

Следующий разговор начал Джон. Хотел узнать финансовую подоплеку дела. Я сказал, что она проста: Шарлотта получит дом и почти все, что в нем сейчас есть, но когда я съеду, содержать дом и платить налоги придется им. Он спросил, смогут ли они, тем более, что они собрались купить квартиру в городе. Я ответил, что это справедливый вопрос, и они должны все хорошенько обдумать и сказать мне. Ну и на тот случай, если вдруг Джон не представляет себе всей механики налоговых выплат с дарения и за недвижимость и, соответственно, не представляет, что за царский подарок этот дом, я объяснил ему всю схему. Но он тоже умен. Когда ты все это проделаешь, спросил он, не будет ли все нам еще труднее? Нам не нужен собственный загородный дом. Забудь ты об этом пожизненном праве — это ведь не более чем формальность. Мы будем приезжать и уезжать, как сейчас. Когда понадобится, поучаствуем в расходах.

Я говорю ему, что они оба восхитительны и что он должен рассказать мне их денежный оборот. А себе я сказал, что и в самом деле нужно хорошенько просчитать, стоит ли мне упорствовать.

Что ж, дело сделано. Разумеется, я не собираюсь взваливать на них непосильную ношу, но мне кажется, что мой план, хоть и родившийся от злости и отчаяния, на самом деле — наилучшее решение для всех. Если я останусь тут жильцом/дворником/хозяином/отцом/комендантом — или в каком бы порядке ни перечислять эти роли, — будет ли мне и нам всем спокойно? Будь со мной Мэри, все устроилось бы: мы жили бы своей жизнью и не мешали бы жить Шарлотте с Джоном, и никому не пришлось бы идти на жертвы. А какая жертва будет больше: уйти или остаться?

Я налил еще чаю с ромом и почувствовал, что слегка проголодался. В доме не было никаких фруктов или овощей, только мои разлюбезные сардины да швейцарский сыр.

Снова телефон. На этот раз Рената Райкер. Очень мило с моей стороны. Следующие выходные подходят как нельзя лучше. Может быть, их привезут Джон с Шарлоттой. Чао!

Я надел синий блейзер — все-таки суббота, да и устал я слоняться в свитере — и поехал в «О'Генри». Там полно народу. В баре я выпил один за другим два бурбона, стоя за двойной стеной незнакомцев, пока хозяин, наконец, не сподобился меня усадить. Я шел за ним по пятам, уставившись ему в спину: не хотелось здороваться и вступать в разговоры. Столик был из тех, что обслуживает Кэрри, но меню мне принес какой-то здоровенный малый с соломенными волосами, намазанными какой-то дрянью, и с большим кольцом в ухе. Верхний край ушной раковины тоже был безжалостно проткнут двумя сережками поменьше, но такими толстыми, что, должно быть, если их вынуть, через дырки будет видно свет. У Кэрри выходной, заметил он, она работала две смены на День благодарения.

Видимо, я у них тут стал предметом сплетен а вернее, насмешек. Иначе с чего он взял, что мне это интересно и что я знаю, как ее зовут?

Среда, 4 декабря 1991

Было еще два выхода в ресторан. Уже с Кэрри. Первый раз хозяин, второй — официантка, которая рассаживает клиентов, когда хозяина нет или он не расположен шевелиться, проводили меня к одному из столиков Кэрри без всяких просьб с моей, стороны. Может, это нормально, когда приходишь относительно часто и все время один?

С этим размещением, которое меня смущает и радует вместе, чувствую себя слегка дураком. Смущаюсь оттого, что я, кажется, стал тут завсегдатаем, как Мойры, которые оживляются, когда я прихожу, но пока не выразили намерения пригласить меня к своему столу. Насколько я могу угадывать чувства окружающих, я для них фигура комическая: стареющий мужичок, не придумавший себе лучшего занятия, чем зависать в баре да увиваться за хорошенькой официанткой, которая годится ему едва ли не во внучки. Ну а удовлетворение, едва ли не гордость оттого, что она ведет себя со мной так, будто рада мне почти так же, как я рад ей. Конечно, я учитываю ее профессиональные обязанности. Она хорошая девочка и, думаю, относится к ним серьезно.

Официантки должны быть приветливы с посетителями.

Но при всем этом в ее поведении есть что-то сверх профессиональной приветливости. Например, мне кажется, что она любит со мной болтать. Может, ей нравится, как я с интересом слушаю, что она говорит, меня всегда считали человеком, который умеет слушать, хотя обычно я только изображаю внимание, а мысли мои далеко. Более того, вчера вечером, когда я был так несчастен, она пришла мне на выручку. Наверное, ей, как бойкой девчонке из Бруклина или Бронкса — стыдно, не помню, откуда она, — это ничего не стоило, но дело в том, что она защитила и успокоила меня, как своего друга.

А произошло вот что: я поднял глаза от стола — Кэрри только что принесла кофе — и вижу: на тротуаре, прижавшись к стеклу, в каких-то пятнадцати футах от меня стоит тот, из автобуса, и смотрит. На нем был тот же пиджак, только под ним, видно, добавился еще один слой свитеров, потому что пиджак просто трещал по швам и пуговицы, казалось, вот-вот готовы были отлететь, — а на уши натянута маленькая вязаная лыжная шапочка свекольного цвета. Увидев, что я его заметил, он тут же осклабился, широко открыв совершенно беззубый рот, и подмигнул мне. Маленькие нехорошие глазки. Мое лицо, должно быть, окаменело, поскольку его улыбка тут же погасла. Он поджал губы и укоризненно покачал головой, разочарованный такой холодной встречей. Потом, выразительно подняв правую руку, показал мне средний палец. Вместо жокейских перчаток на нем были темно-синие шерстяные митенки, закрывающие пальцы только до середины — такие я раньше видел только в кино, на руках нищих девятнадцатого столетия да могильщиков, — и я разглядел его длинные обломанные ногти, залепленные грязью. Ужас? Отвращение? Я не сразу смог заговорить, и голос у меня хрипел, почти как у Кэрри. Посмотрите! воскликнул я. Посмотрите, посмотрите на него!