Мужчина для сезона метелей - Вера Копейко

Очень скоро Лекарь стал ей необходим. От него она жаждала одобрения, восхищения. Она хотела смотреться в него… как в зеркало.

«Болел ли он?» — спросила Надя.

Пожалуй, хотя его недуг не зашел так далеко, как Надин.

Все началось внезапно. Мать стояла с желтой телефонной трубкой в руке и смотрела в открытую дверь балкона. Неожиданно для самого себя Дима кинулся к ней и выхватил трубку. Ему показалось, что она сделает два шага — один к балконной двери, один — по выщербленным плиткам, а потом — через перила и…

— Мама! Мама! — Он подскочил, выхватил трубку. — Дай, дай я ему скажу!

— Его там нет, — тихо ответила мать. — Его у нас больше нет, мальчик. И никогда не будет.

— Он… умер? — Дима почувствовал, как отяжелели ноги. Ему показалось, на них гири, те самые, которые поднимал отец по утрам. Когда бывал дома. Никогда ему теперь не оторваться от пола.

— Нет. — Мать опустила трубку на рычаг. — Он… Считай, что он перешел в другое измерение. Он не здесь. Ты ведь любишь фантастику, знаешь, как такое бывает. Человек переселяется в другие миры. — Мать попробовала улыбнуться.

— Это неправда! Такого не бывает! Все выдумки и враки!

— Правда, мальчик, в том, что твой папа теперь всегда будет жить на Алтае. Он стал важным человеком в племени тубаларов. Ты ведь слышал об этом алтайском пароде, я знаю, — сказала мать.

— Он тоже будет биться за справедливость на ножах? — выпалил Дима.

— Наверное. — Мать пожала плечами. — Он сумеет.

Дима рассмеялся. Он хохотал громко, так громко, так отчаянно, что по щекам потекли слезы.

— Не-е-ет! — кричал он сквозь смех. — Не-е-ет! Он же не алтаец! Он русский.

— Он на четверть тубалар, — тихо сказала мать. — Они давно звали его. — Он им нужен. — Мать протянула к нему руки и обняла. Дима припал к ее груди и разрыдался.

Он сам не знал почему, но ожидал, что такое случится. Боялся, что случится. Чувствовал, отец оставит их. Может быть, потому, что он почти не жил дома, все время в тайге. Даже по недлинным рассказам было ясно — настоящая жизнь Серова-старшего проходит там. Однажды Дима увидел, как отец упаковывает в рюкзак клубок красных тонких лент.

— Папа, они тебе зачем? — спросил он.

— Они украсят дерево, — сказал отец и отвернулся.

— Зачем ленты на дереве? — не отступал сын.

— Это долгая история. Но я скажу тебе, а ты запомни: душа тело лечит, она же его и калечит. Тело посылает нам сигналы о неблагополучии в душе. Эти ленты нужны для укрепления души. А значит, тела тоже…

Дима мало что понял, но в собственной душе он ощутил волнение. Его он запомнил навсегда.

Отец Димы был биологом, он изучал пушных зверьков — горностаев, из меха которых в прежние времена шили королевские и царские мантии. Он рассказывал им с матерью о них, но раньше, за ними он и ездил на Алтай в экспедиции. Потом почти ничего не говорил, будто все горностаи или перевелись, или откочевали куда-то. Отец возвращался домой, словно хотел подтвердить самому себе — не здесь его дом.

— Мама, но что же он сказал? — Дима поднял глаза на мать, они блестели от накативших изнутри слез. Мать не протянула руку, чтобы смахнуть со щеки сына слезинки. Она как будто не видела их.

— Простите, я не вернусь. Вот и все, что он сказал.

— Мам, у него кончилась вся любовь? — тихо спросил Дима.

Мать покачала головой и усмехнулась.

— Не думаю, — сказала она, — чтобы вся. К нам — да. К нам — кончилась.

Он не понял, как такое может быть — закрылся кран, через который течет любовь? Но он не стал больше спрашивать о любви. Его волновало другое.

— Мам, как же я пойду в школу? — тихо спросил он, холодея, уже не чувствуя свинцовой тяжести в ногах. Он вообще их не чувствовал. Значит, ему не на чем будет идти в школу. Он останется дома… это… хорошо. Не так страшно.

Мать вздохнула, она понимала, о чем он спрашивает на самом деле. Как он появится в школе, ее такой благополучный сын? Он попадал теперь в другую категорию детей, у которых нет отца, в компанию большинства, ее Дима, привыкший к собственной везучести.

Он только что потерял привилегированный статус. К тому же Дима так много рассказывал одноклассникам об отце, о его экспедициях.

— Мы об этом подумаем. Скорее всего переедем в другой район Москвы, — пообещала мать.

Дмитрий помнит чувство освобождения, которое посылает надежда на удачу. Холод в теле таял, ноги стали легче, и, словно опасаясь, что они снова потяжелеют, он сорвался с места и побежал. Вперед, вперед, он пытался обогнать неуверенность, которая могла погнаться за ним.

Мать сделала все, чтобы у сына не возникло ощущение брошенности. Теперь он это понимал гораздо лучше, чем прежде.

Серовы поменяли квартиру, переехали с Ленинского проспекта на север Москвы. Теперь вместо машин почти под самыми окнами бегали поезда — в свой не слишком длинный путь они уходили с Савеловского вокзала. Высокие тополя, клены и липы отгораживали поезда-невидимки от дома, слышался стук колес по рельсам да гудки дрезин, которые проносились мимо, перебрасывая рабочих-путейцев с одного километра на другой.

Удивительно, но ни ему, ни матери они не мешали. Все хорошо, если бы не навязчивая мысль о брошенности. Стоило вспомнить об этом, как Дима начинал задыхаться, кашлял, а мать тревожилась — неужели астма?

Один старый доктор сказал, что это боль, но пока не болезнь. Если мальчик освободится от боли, все пройдет. Он предложил смешное — отправить боль на поезде.

Дима хохотал, пытаясь представить себе, как покупает билет для своей боли, потом усаживает ее в купе. Но собственный кашель его одолел, он стал думать, может, на самом деле ему отправить ее подальше?

Однажды, рано утром, лежа в постели, прислушался. В тишину утра въезжал поезд. Гул электровоза, стук вагонных колес приближался. Дима представил себе, как из пугающих его болезненных мыслей он лепит шарик. Теперь надо его во что-то положить…

Есть куда — в мешочек. Мамина подруга подарила ему смешной мешок из серой дерюжки. Она сказала, что он не простой, а полный удачи. Дима долго рассматривал приклеенные к мешковине пятикопеечные монетки орлом вверх, а также красные гладкие фасолины, кукурузные зерна, горошины. Ему улыбались глаза из синих леденцов, рот из сушеной калины. Хотелось заглянуть, что внутри, но он понимал — ничего, кроме ваты или старого ссохшегося поролона, там быть не может.

Теперь он знал, куда засунуть шарик из печальных мыслей и тревог. Он закрыл глаза и представил себе, как развязывает веревочку, кладет в удушливое поролоново-ватное нутро шарик, завязывает туго, так туго, насколько хватает сил.

Поезд почти поравнялся с домом. Р-раз! Он кидает мешочек счастья, тот, улыбаясь калиновым ртом и вращая леденцовыми глазами, падает на зеленую крышу вагона.