Патрик Мелроуз. Книга 1 (сборник) - Эдвард Сент-Обин

— Надо было их конфисковать, — хихикнула Бриджит.

— Да ну, гадость какая-то. Распятие. Всякая зоофилия.

— Как интересно, — заявил Николас. — От Виджея я такого не ожидал.

— Правда? Вот и бедная свинья тоже не ожидала, — сказала Анна.

Решив замять неловкость, Виктор хохотнул:

— Этика наших отношений с животным миром — дело темное.

— Мы их убиваем, если нам этого хочется, — отрезал Дэвид. — Ничего темного в этом нет.

— Дэвид, этика изучает не поступки, а то, как следует поступать, — пояснил Виктор.

— Поэтому не стоит тратить на нее время, — шутливо заметил Николас.

— А почему ты считаешь аморальность превосходным качеством? — спросила его Анна.

— Дело не в превосходстве, — ответил он, раздувая ноздри. — А в том, чтобы не быть занудой или хлыщом.

— В Николасе все превосходно, — сказал Дэвид. — Даже если бы он был занудой или хлыщом, то и в этом бы всех превзошел.

— Спасибо, Дэвид, — с нарочитым благодушием отозвался Николас.

— В английском языке, — начал Виктор, — слово «зануда» сродни словам, обозначающим профессию, например, как «юрист» или «кондитер». Другие языки выражают это словосочетаниями «скучный человек» или «с ним скучно», то есть имеется в виду преходящее состояние, которое может перемениться. Пока неизвестно, указывает ли это на повышенную нетерпимость англичан к скучным людям или на особую интенсивность английской скуки.

«Это указывает на то, что вы — нудные старые пердуны», — подумала Бриджит.

Иветта унесла суповые тарелки и закрыла за собой дверь. Язычки свечей качнулись, крестьяне на стенах снова ожили.

— Надо стремиться к ennui, — заявил Дэвид.

— Разумеется, — сказала Анна, — это не просто слово, которым французы называют старую добрую скуку. Это скука и богатство или скука и высокомерие. Для меня все скучно, поэтому я привлекаю всеобщий интерес. Почему-то никому не приходит в голову, что невозможно объять картину мира и при этом не быть ее частью.

Воцарилось молчание. Иветта внесла в столовую блюдо с жареной олениной и овощами.

— Любимая, у тебя великолепная память, — сказал Дэвид Элинор. — Ты точь-в-точь повторила меню ужина, которым мы в прошлый раз угощали Анну и Виктора.

— Боже мой, извините, — сказала Элинор.

— Кстати, об этике животных, — вмешался Николас. — Говорят, что в прошлом году Джеральд Фрогмор настрелял птиц больше, чем кто-либо в Англии. Неплохо для человека в инвалидной коляске.

— Может, ему не нравится, когда у других есть свобода передвижения, — съязвила Анна и, мысленно улыбнувшись, почти пожалела о сказанном.

— Ты же не против охоты? — спросил Николас тоном, в котором ясно слышалось невысказанное «ко всему прочему».

— А как же иначе, — ответила Анна. — Это предрассудок среднего класса, основанный на зависти. Я правильно говорю?

— Ну, я этого говорить не собирался, — сказал Николас, — но ты выразила мою мысль лучше меня самого.

— Ты презираешь людей из среднего класса? — спросила Анна.

— Я не презираю людей из среднего класса, наоборот, чем дальше от него, тем лучше, — сказал Николас, выставляя напоказ манжету. — Меня раздражают люди среднего класса.

— А могут представители среднего класса быть «из среднего класса» в упомянутом тобой смысле?

— Конечно, — великодушно согласился Николас. — Вот Виктор, например.

Виктор изобразил улыбку, показывая, что не обиделся.

— Безусловно, девушке легче, — продолжил Николас. — Для нее замужество — настоящее благословение, которое вызволяет из тусклого унылого существования и выводит в свет. — Он покосился на Бриджит. — А вот мужчине приходится строго соблюдать правила, если, конечно же, он не педик, который только и знает, что шлет почтовые открытки всем знакомым в надежде, что им нужен лишний гость к ужину. Нет, мужчина должен быть приятен в общении и хорошо образован, — добавил он, мило улыбнувшись Виктору.

— Николас в этом большой специалист, — вмешался Дэвид. — Он лично вывел в свет нескольких девушек из низов. Из грязи, можно сказать.

— За огромные деньги, — согласился Николас.

— А когда тебя самого окунают в грязь, это стоит еще дороже, правда?

— Видит бог, шеф, грязь — это еще цветочки, — сказал Николас, подражая комичному выговору кокни. — Вот когда в помоях топят, это вам не шутки шутить…

Элинор до сих пор не понимала, почему англичане именуют хорошими манерами смесь неприкрытой грубости и гладиаторского боя. Она знала, что Дэвид позволял себе переходить все мыслимые границы дозволенного, но любая попытка пресечь издевательства расценивалась как «занудство». Когда Дэвид напоминал гостям об их слабостях и просчетах, Элинор разрывалась между желанием спасти несчастную жертву, поскольку сама разделяла их чувства, и не менее сильным желанием избежать упрека в том, что «испортила праздник». Чем больше она задумывалась над этим противоречием, тем больше в нем увязала и никогда не знала, что сказать, ведь что ни скажи — все плохо.

Ей вспомнился отчим, который орал на мать за необозримым столом, уставленным английским серебром, в зале, полном французской мебели и китайских ваз. Длина стола не позволяла отчиму перейти к рукоприкладству. Этот коротышка-импотент, будучи французским герцогом, всю жизнь пребывал в уверенности, что цивилизация погибла в 1789 году, однако же требовал с торговцев десять процентов от выручки за предметы дореволюционного антиквариата, приобретаемые его женой. Он заставил Мэри продать собранную матерью коллекцию картин Моне и Боннара{48}, утверждая, что декадентское искусство не представляет никакой ценности. Для него Мэри была наименее ценным предметом в его музейных особняках, и он, доведя ее до смерти, с удовлетворением решил, что наконец-то избавил свою жизнь от любых признаков современности, за исключением огромных прибылей от продажи моющих средств для химчистки, изготавливаемых в Огайо.

Элинор наблюдала за мучениями матери с тем же выразительным безмолвием, с каким переживала свой постепенный распад за ужином. Она никогда не была жестокой, но не могла удержаться от смеха, глядя, как отчим, страдавший к тому времени болезнью Паркинсона, набирает на вилку горошины, которые рассыпались, пока он нес ее ко рту. Однако же она ни разу не обмолвилась о силе своей ненависти. Она тогда ничего не говорила и сейчас не скажет.

— А вот взгляните на Элинор, — сказал Дэвид. — С таким выражением лица она всегда вспоминает свою обожаемую богатую покойную матушку. Я прав, любимая? — ласково спросил он. — Прав ведь?

— Да, прав, — ответила она.