Наше дело - табак - Илья Рясной

А затем все уплыло окончательно в зыбкость и темноту… И вдруг он с удивлением увидел себя со стороны. Видел он и суетящихся, перепуганных людей. И был тоннель с матово-черными стенами, будто покрытыми пластмассой. Это никак не являлось галлюцинацией — он был уверен в этом. Тоннель затягивал в себя, и Арнольд мчался по нему. Мимо, как в метро, проносились стены, а впереди маячил свет будто следующей на перегоне станции. Свет был такой яркий, что, по идее, должен был бы выжечь сетчатку, но от него даже не было больно. Наоборот, он был приятен.

Картина эта виделась ему куда четче, чем тот покрытый черным целлофаном мусорный бак. Здесь однозначно была реальность. Была жизнь, пусть чужая и непонятная. И он подумал, что умирать не страшно.

А потом его дернули обратно, болезненно, как собаку, натянувшую крепкий поводок с железным, утыканным шипами ошейником. И от ощущения освобождения от оков не осталось ничего. Как же не хотелось возвращаться в только что оставленный мир боли и неподъемных проблем!

Очнулся он в машине «Скорой помощи», над ним колдовал врач, растирал, вгонял что-то острое в вену, впрочем, тоже совершенно безболезненно. Арнольд попытался что-то прошептать, но не смог и снова отключился.

Второй раз он пришел в себя на операционном столе. Над ним маячили лица, каким-то краем сознания он понял, что это врачи, но не мог понять, зачем они здесь и какое отношение имеют к нему. Он вообще не мог выстроить картину происходящего. На сей раз он провалился глубоко, в черноту.

Снова проснулся он, ощутив, что контакт с действительностью стал куда прочнее. И окружающий мир начал наполняться болью. Сначала тупой и глухой, ноющей, в ее колышащемся море он плыл куда-то. Постепенно боль локализовывалась в груди, правом боку и, толчками опоясывая все тело, отдавалась в голове и ноге. Вместе с болью возвращалось сознание.

— Арнольд, дорогой, — слышался ему знакомый, родной голос, и наконец он вспомнил, кому он принадлежит. — Он очнулся, да? Да?

— Очнулся. — Второй голос был мужским, грубым и незнакомым.

Арнольд снова погрузился в темноту. Но, как поплавок, всплыл снова.

— Смотри, приходит в себя. Доктор, будет жить? — Третий голос был мужской, хорошо знакомый, он звенел, наполняя все вокруг, и был неприятен.

— Этого никто не знает, — отвечал грубый голос, который Арнольд услышал впервые, когда сознание выплывало на поверхность в прошлый раз.

— Нам нужно, чтобы он жил.

— Я не знаю. Это не скажет сейчас никто… Вам, вообще, пора.

— Он очнулся… Арнольд, ты меня слышишь? — напирал, звенел противно, отдавался болью чужой голос.

— Да, — сделал неимоверное усилие и прошептал Арнольд.

— Вспомни счет в «Дойч банке»… Номер. Вспомни, это было отделение в Мюнхене.

— Нет…

— Что нет?

— Не знаю.

— Вот черт!

Второй голос волновался:

— Вам нужно уйти. Это нарушение — посторонний в реанимационной палате.

— Вы бы знали, какие это бабки… Он должен жить, понимаете!

— Я все понимаю. Операцию мы сделали нормально… Ему бы немецкое послеоперационное обслуживание.

— Самая малость для этого нужна — снять самолет.

— Черт!

Потом снова Арнольд погрузился в какую-то муть. Он. снова очухивался. С ним что-то делали, куда-то тянули, но он воспринимал все это смутно. Изредка он что-то пытался сказать, казалось, важное, но не мог. Опять слышал голоса — женский, знакомый. И тот мужской, звонкий, который опять что-то требовал.

Гул, тряска… Очнувшись в очередной раз, Арнольд гораздо яснее стал соображать, понял, что лежит, опутанный проводами. Стоял ровный, такой хорошо знакомый, много раз слышанный им глухой гул. Что это?.. Ясно, это авиационные двигатели. Самолет набирал высоту.

И снова зазвучал над ним недавно звонкий, а сейчас приглушенный, сдавленный, хорошо знакомый мужской голос:

— Арнольд, послушай меня… Номер счета в «Дойч банке». «Дойч банк». Скажи. Арнольд застонал.

— Я знаю, ты меня слышишь, — давил на голову голос, отзывался болью. — Умрешь же ненароком. О семье подумай… Счета? Где деньги «Востока» схоронил? Бабки же общие.

Арнольд молчал.

— Слушай, имей же совесть!.

Арнольд судорожно вздохнул, открыл рот и почувствовал, как человек в порыве подался ближе к нему. Почти физически ощущалось это дуновение надежды, охватившее его.

Арнольд набрал побольше воздуха и произнес:

— Пошел ты на хер. Плут…

— Вон тех сними, — капитан милиции, старший группы, указал на троих парней вызывающего вида, одетых во все темное, двое из них были еще и в солнцезащитных очках. — Давай снимай, пленка все равно казенная.

Молоденький лейтенант, его помощник, через окно фургончика с тонированными стеклами нацелился видеокамерой туда, куда ему указывали.

Эту светскую тусовку, именуемую по старинке похоронами, оперативники службы наружного наблюдения УВД Полесской области снимали с трех точек. И нельзя было поручиться, что смежники из красного дома (так в народе издавна называли областное ВЧК-ОГПУ-КГБ-ФСБ за кирпичные красные стены) не заняты тем же. Гости, номера автомашин — все пригодится, все ляжет в картотеки и информационные банки и, может быть, когда-то будет востребовано.

В жизни «новых русских» и бандитов похороны стали многогранным, порой весьма странным, а иногда просто безумным ритуалом. Такая гремучая смесь! Она состоит из массовых гуляний, когда милиция предупредительно перекрывает дороги, освобождая их для толп народа и медленно, как лафеты, движущихся джипов, «Мерседесов» с затемненными стеклами; из клуба по интересам, где собираются обсудить последние сплетни и поболтать о делах насущных; из шумного шоу с оркестрами, звуками надрывающихся клаксонов, интеллигентными, грамотными банкирскими и глубоко народными блатными речами над гробом; конечно же, из попоек, которые по старой традиции называются поминками, к их финишу настроение всеми овладевает совсем не поминальное.

Да, похороны новых хозяев жизни — это такой бандитско-бизнесменско-политический бомонд. Там царит сложная гамма чувств. В ней есть место искреннему горю — то ли по усопшему, то ли по его бабкам, частично почившим вместе с ним на западных счетах. Присутствует и тайное ликование, которое не могут порой скрыть нарочито постные, согласно случаю, рожи. Имеется доля редкого человеческого сочувствия. Но самая большая часть — страха, поскольку обычно жизнь и конец покойного — это напоминание пока еще живым товарищам и недругам; что в погоне за деньгами, кредитами, материальными благами ты не знаешь, где пролегает черта, за которой банковские накопления тебя уже не будут интересовать, а имеет значение лишь то, о чем ты успел давно забыть в безумном беге за деньгами, — бессмертная человеческая душа…