Бунтующая Анжелика - Анн Голон

— Он не мог желать этого, — сказала она Молину.

— Не обольщайтесь — мог, но только не отдавая себе в том отчета. Обращение протестантов — его заветная цель, она кажется ему искуплением его собственных грехов. Чтобы не знать, какими средствами достигается эта цель, он закрывает глаза и уши. Вы постараетесь побудить его к прозрению…

Закончив писать, Анжелика почувствовала себя разбитой. Молин запечатал письмо. Она вышла проводить старика. Ей было не по себе, что-то подозрительное чудилось в молчании полей. Временами ветер доносил запах дыма.

— Вот опять где-то горят хлеба, — вздохнул Молин, усаживаясь на лошадь. — Монтадур со своими людьми отступает к Сгондиньи, сжигая все на своем пути. Пока ему мешает Ланселот де Ламориньер, но его отряды могут не выдержать… А Патриарху пришлось отойти к Гатину, чтобы встретить там войска Лувуа.

— Вы надеетесь благополучно проехать?

— Я захватил оружие, — он показал на рукоять пистолета, скрытую плащом.

И Молин пустился в дорогу. Старый слуга верхом на муле сопровождал его.

Перед замком Флоримон прыгал на одной ноге, толкая перед собой круглый камешек. Он подбежал к Анжелике сияющий от радостного возбуждения:

— Матушка, теперь надо уезжать!

— Почему? Куда?

— Далеко, очень далеко, — он показал куда-то за горизонт, — в другую страну. Здесь нельзя оставаться. Солдаты могут вернуться, а обороняться нам нечем. Я осмотрел старые кулеврины на укреплениях. Это игрушки, к тому же ржавые. Они ни на что не годны. Я хотел привести их в порядок, но чуть не взлетел на воздух вместе с ними… Ну вот, видите, надо уезжать…

— Ты сошел с ума. Откуда у тебя подобные мысли?

— Но.., я смотрю вокруг, — объяснил подросток, пожав плечами. — Идет война, и она только начинается, как мне кажется.

— Ты что, боишься войны?

Он покраснел, и в его черных глазах она прочла презрительное удивление.

— Я не боюсь сражаться, если вы это хотите спросить. Но вот что: я не понимаю — с кем. С протестантами, которые не желают подчиниться королю и обратиться в католичество? Или против солдат короля, которые оскорбляют вас в вашем же доме? Не знаю… Это скверная война. Вот почему я хочу уехать.

Впервые он заговорил серьезно. До сих пор он казался ей таким беспечным!

— Не забивай этим голову, Флоримон, — сказала она. — Думаю, все уладится. Послушай, а ты бы не хотел.., вернуться в Париж?

— Честное слово, нет! — выпалил он неожиданно. — Слишком многие мне там льстили и ненавидели меня, потому что король любил вас. С меня хватит! Но отсюда я бы предпочел уехать. Мне скучно здесь. И все не нравится. Я люблю только Шарля-Анри…

«А меня?» — чуть не вскрикнула она. Сердце ее сжалось.

Теперь он ей мстил за то, что она его только что оскорбила. И еще, безотчетно, — за то, что увлекала его на путь без выхода.

«Один Бог знает, сколько я жертвовала и боролась рада сыновей! И вот снова приношу себя в жертву».

Не сказав ни слова, она пошла к крыльцу. Послание королю сделало ее раздражительной. Она не нашла в себе мужества, чтобы говорить мягче и вселить больше уверенности в душу сына. «Удивительно, как дети ускользают у нас сквозь пальцы, — думала она. — Кажется, что знаешь их насквозь, заслужила их дружбу, и вот.., достаточно отлучиться…»

До отплытия Анжелики на Крит он бы так не ответил, не усомнился бы в ней. Но теперь он достиг возраста, когда начинают интересоваться собственным будущим. Если то, что она узнала про ислам, так изменило ее, почему же не мог подействовать на мальчика год, проведенный в иезуитском коллеже? У души свои дороги и перепутья, ее не воротишь назад.

Она услышала за спиной быстрые шаги Флоримона. Он положил ей руку на локоть и настойчиво повторил:

— Матушка, нужно уезжать!

— Но куда ты, мой милый, хочешь уехать?

— Есть много мест, куда можно отправиться. Мы все обсудили с Нафанаилом. Я возьму с собой Шарля-Анри.

— Нафанаил де Рамбур?

— Да, это мой друг. Когда я раньше бывал в Плесси, мы все время проводили вместе.

— Ты мне об этом никогда не рассказывал.

Он поднял брови, и лицо его приняло двусмысленное выражение. Очевидно, было много такого, чего он ей никогда не говорил.

— Если вы не желаете трогаться, тем хуже! Но я увезу Шарля-Анри.

— Ты говоришь глупости, Флоримон. Шарль-Анри не может покинуть это поместье, поскольку является его наследником. Замок, парк, леса и земли принадлежат ему и должны перейти к нему после достижения совершеннолетия.

— А что есть у меня?

Она посмотрела на него, и сердце ее снова сжалось: «У тебя нет ничего. Сын мой, мой прекрасный, гордый сын!..»

— У меня нет ничего?

Его тон выдавал неуверенность. Он надеялся, несмотря ни на что. Молчание матери открыло ему истину, о которой он и так уже стал догадываться.

— У тебя будут деньги, которые я вложила в торговые предприятия…

— Да нет, мои владенья, мое собственное наследство, где они?

— Ты же хорошо знаешь… — начала она.

Он резко отвернулся и стал смотреть вдаль.

— Вот из-за этого я и хочу уехать.

Она положила руку на его плечо, и они медленно возвратились в замок. «Я пойду к королю, — мечтала она. — Я поднимусь по Большой галерее, одетая в черное, под торжествующими издевательскими взглядами придворных, я встану на колени… Я отдамся королю… Но потом я заставлю вернуть твой титул и наследство… Я грешна перед тобой, мой мальчик, в том, что пожелала уберечь мою женскую свободу. Не было выхода…» Она крепко прижала его к себе. Он поглядел на нее, пораженный. И тут впервые после его возвращения они нежно улыбнулись друг другу.

— Пойдем, сыграем партию в шахматы.

Это было одно из страстных увлечений ее ребенка. Они устроились около окна за большой доской с клетками из черного и белого мрамора, подаренной одному из сеньоров дю Плесси королем Генрихом II. Фигуры были из слоновой и оленьей кости. Флоримон расставил их и склонился над доской, сосредоточенно сжав губы.

Анжелика глядела в окно на вытоптанную лужайку, на поваленные драгунами деревья редких пород. (Их срубили на топливо из чистого вандализма: дровяной склад был в двух шагах.) Ее жизнь была похожа на этот разоренный парк. Она так и не смогла упорядочить свое существование. Необычайные переживания затопляли ее целиком, и не в ее силах освободиться от их власти. Здесь, около еще не окрепшего сына, которого ничто не могло защитить, она осознала, как слаба одинокая женщина, лишенная покровительства. Некогда она чувствовала себя готовой на все, чтобы победить. Ныне это «все» вызывало только горечь. Она знает цену тщеты человеческой. Из ислама она усвоила, что лишь осуществление всего, что есть человек, дает ему согласие с самим собой.