Вольер - Алла Дымовская

– Перво‑наперво, нам должно понять, что именно произошло. Не в отношении Паламида, о нем речь впереди. Если вообще стоит ее заводить. Я думаю, в его случае доброе участие и доброе слово – вот наиболее действенные средства. Может, излечат не сразу, но, как говорится, был бы конечный результат, – веско закончил вступительное слово Игнатий Христофорович. И теперь ожидал ответа. Который не замедлил прозвучать.

– А как же! Амалия Павловна по доброму слову у нас главнейший специалист, – вроде бы и в шутку сказал Гортензий, но каждый из мужчин отметил в его словах некий оттенок затаенной лести влюбленного кавалера перед дамой сердца. – И я в случае чего тоже готов соучаствовать. Можете рассчитывать.

– Непременно, – коротко и без малейшего на сей раз раздражения в адрес молодого человека ответил Игнатий Христофорович, хотя ответ ожидался не вполне от него, но Амалия предпочла пока промолчать. – Однако не вы один. Со временем с добрым словом пойдем мы все. И это будет справедливо. Но я о другом. О том, что мы можем предпринять сейчас в отношении Вольера.

– О, Господи, опять этот Вольер! – Гортензий вздохнул не то чтобы нарочито горестно, но и с явным осуждением.

– Да, любезный, именно что Вольер! – порывисто развернулся в кресле Игнатий Христофорович и уже в упор посмотрел на Гортензия, словно предостерегая – конкретно сейчас не время для экстравагантных шуток, ох, только попробуй!

Со своей стороны отозвался Карл тем самым знаменитым «принципиальным» тоном, отчего экран экстренной связи из плоского отрезка стены как бы невольно преобразился в некоего рода гласную трибуну.

– Конечно, прежде всего Вольер! Не стал бы я вас тревожить так бесцеремонно, если бы дело касалось одного Агностика!

Амалия, предательница, тоже кивнула одобрительно. Ничего тебе не остается, голубь сизый, Гортензий, как подчиниться большинству! Но вслух, тем не менее, настойчиво произнес:

– Уж объяснитесь, Игнатий Христофорович. У этого настенного панно, – он важно скосил чернильные глаза в сторону экрана связи, – и спрашивать не стану. А то впечатление такое, будто бы в музейном заповеднике беседуешь с иконописным Святым Духом, и он тебе вещает! Если вообще бывают рыжие Святые Духи! – и удовлетворенно заметил, что все трое, даже глыба человеческая, Игнатий Христофорович, невольно заулыбались.

Игнатий Христофорович объяснил. И грустно прозвучало это объяснение. Выходка Паламида Оберштейна могла причинить самому Паламиду Оберштейну наименьший вред, а то и вовсе никакого. Он и сам не ведал, что творил, в своем теперешнем состоянии. Которое было всего лишь продолжением и закономерным следствием его целостного отношения к Вольеру. Здесь исцелять надо, скорее, сердцем, чем действием. И потом, никакого бесчеловечного акта, подобно, к слову сказать, тому же Ромену Драгутину, он не совершил. Потому что совершил его не применительно к человеку, а к обитателю Вольера. Возможно, что и негуманно, но и строгое осуждение здесь не годится. Во всем, что связано с Вольером, вообще нет никаких предписаний, кроме общих соглашений и рекомендаций, да и быть не может. Ну, и застарелого страха, это само собой. На нем все стоит, им же все и держится.

– Поймите, дорогие мои. В Вольере есть закон. Кто интересовался историей права, тот знает истинное назначение этого полузабытого человеческого установления. – Игнатий Христофорович огляделся как бы в поиске одобрительной поддержки своему предположению. Ответом ему были два согласных кивка, и Карл и Гортензий имели собственные владения, им поневоле приходилось изучать. Амалия воздержалась, впрочем, к Вольеру она имела лишь весьма отдаленное отношение, не ее это стезя. Он продолжил: – Теперь этот закон нарушен. Если не сведен к пустому слову. И потому наша задача – обратить все на круги своя. Агностика должно убедить без промедления вернуть изъятое существо на полагающееся ему место. Причем с соответствующей легендой, очень убедительной. Что‑то вроде благодарственного путешествия в обществе Радетеля на небо или на тот свет. Во‑он, Гортензий пусть придумает и обставит, он на эти дела мастак. Чтобы, не дай бог, не допустить дестабилизации. Тем более если учесть – в данном владении находится заключенный Ромен Драгутин, он же Фавн.

– Как, Ромен Драгутин? – раздался со стены изумленный голос Карла и потом отчетливый хлопок увесистой ладони по лбу: – А я‑то, олух царя небесного, и позабыл совсем! Это же черт знает чем может закончиться! А если личность к нему вернется? Были же, были гипотетические версии, будто бы возвратная ремиссия вероятна, если сработает случайный фактор воспоминаний в иррациональном душевном слое. Ведь подобную память вообще контролировать нельзя! Игнат, вы же и разубеждали меня в обратном! Ваша же прошлая работа – сколько вы публиковали на эту тему?

– Верно, публиковал. Поэтому я твердо знаю, что ничего не знаю. Это ведь не умение читать или писать. Это реверсивный механизм бесплотного уровня. То, что в старину называлось бессмертной душой. И то, что евгенисты нынче именуют «вечным Я». Но если Ромен Драгутин за столько лет не нашел выхода из Вольера, вряд ли можно предположить, что он вдруг обретет эту способность. Но наделать делов внутри владения, думаю, ему вполне по силам. Хотя, что тут можно сказать наперед?

Внезапно вмешалась Амалия Павловна, а ведь в проблемы Вольера именно она старалась по возможности никогда не вникать и вообще предпочитала держаться от них в безопасной стороне. Если бы не страдания Агностика и не былая дружба, наивная и девичья, с покойной Светланой, то и на нынешнее собрание ее бы не дозвались.

– Мальчики, вы забываете. Вполне возможно, что у особи, изъятой из владения, как я поняла, более двух суток назад – а это катастрофически много, – произошел непреодолимый психический перелом. Для нее все случившееся равносильно полному разрушению устоявшегося мировоззрения. И легенда, и гипнотическое стирание могут оказаться бесполезными. Что, если мы не в состоянии будем вернуть ее в норму? Попросту отправить в Вольер в полоумном виде – что же тогда вы за Радетели такие? Вместо того чтобы предотвратить дестабилизацию, вы только приумножите ее силу.

– Амалия права, – Игнатий Христофорович не сомневался: Амалия знает, что говорит. Недаром она профильный педагог по переходным возрастным состояниям. Да еще какой! Песталоцци рядом с ней – тьфу, дите малое! И тут же его осенило. Ведь это она, Амалия, определила согласно индивидуальному анализу малыша Нафанаила в Вольер! Ее неудача и ее ответственность! Чушь какая! Ну при чем здесь неудача и тем более ответственность! Будто от нее зависело! Но заключение‑то дала именно она. Потому так теперь переживает и жалеет Агностика. Знает кошка, чье мясо съела… Ах, он подлый человечишка! Да как же он смеет, старый кощей! Это об Амалии‑то! Она, поди, слезами кровавыми плакала, Нафанаил и ей не чужой. Сколько она с ним билась? Без всякого толка. Хотя не ее это прямая забота. Что для Вольера выросло, то уж выросло: ни прибавить, потому что некуда, ни убавить, потому что нечего!

– Рано нам рядить, что будет, когда ничего не будет! Еще дожить надо! – здраво высказался со своей стены Карлуша. – Кому‑то придется лететь на «Монаду» и улещивать там Агностика. Чтоб вернул все на свои места. После уж разберемся, в каком виде возвращать и какие побасенки Вольеру скармливать. Состряпаем сказочку первый сорт, не сомневайтесь, Игнат.