Автохтоны - Мария Галина

– Если бы вы писали кандидатскую о местном партизанском движении, то с определением слова «правда» у вас наверняка бы возникли трудности.

– Правда – это факты.

– Правда? В смысле – в самом деле? Факты – это то, что рассказывают о фактах люди, а люди, знаете ли… Так мы возвращаемся? Или еще хотите погулять немного? Вот-вот стемнеет, а подсветка тут очень интересная.

В опаловом свете наплывающих сумерек его спутник показался зеленовато-бледным, тени залегли вдоль впалых щек, глаза ушли глубоко в глазницы, а скулы, напротив, обострились… Человек, который интересуется кладбищенской архитектурой, наверное, и должен так выглядеть.

– Нет, спасибо. Теперь к «Синей Бутылке», если можно. Знаете такую?

– Кто ж не знает. А все-таки зря вы. Вон там, через два участка, еще хороший Кузневич…

– Нет-нет. Как-то холодно тут… Промозгло.

– Разве? – удивился его спутник. – Я не заметил. Кстати, а вы знаете, ходят слухи, что могила Валевской пуста.

* * *

– Ну что? – Вейнбаум с кряхтением поерзал на стуле. – Как подвигается расследование?

Девушка, похожая на шоколадницу Лиотара, улыбнулась и, не спрашивая, сервировала кофе. На блюдечке примостилась трогательная печенька. Пахло прожаренным кофе, свечным воском, жженым сахаром…

Марек за шахматной доской сидел неподвижно. Не статуя даже, каменная баба, серая, плосколицая, изъеденная всеми ветрами времени. В морщинах застряли тени.

После кладбища живым всегда хочется есть, даже сильнее, чем после секса. Защитная реакция организма, встревоженного зрелищем чужой смерти – вот что бывает с теми, у кого иссякают жизненные силы, а чтобы они не иссякли, надо хорошо кушать. А может, там и правда есть что-то, что вытягивает энергию. Недаром пока одни родственники стоят у разверстой ямы, другие там, дома, судорожно крошат овощи на салат…

– Скажите, а можно что-то горячее? Сэндвич?

– Да, конечно.

У нее были милые ямочки. И вся она была такая… сладенькая. Глазированная…

– И поострее. Острый сыр, кетчуп.

Она кивнула и двинулась прочь, задница соблазнительно круглилась. Несовременный тип. Но очень притягательный.

Вейнбаум понимающе покивал.

– Я так понимаю, что она произвела на вас некоторое впечатление.

– Кто?

– Ну-ну, не надо притворяться. Вы же были в особняке.

– Ах, Янина! Скажите, здесь все обо всех знают?

– Конечно. А как же иначе. Вы посетили особняк и остались довольны.

– Не то чтобы доволен, – осторожно заметил он, – скорее, удовлетворен.

Прозвучало двусмысленно.

– Полагаю, она была в ударе. Она бывает очень убедительна. Когда в ударе. Вы и правда поверили? Признайтесь, ну хоть на минуточку?

– Во что?

– Что она та самая Валевская.

Вейнбаум смотрел на него в упор, глаза у Вейнбаума были черепашьи, неподвижные, с красными, без ресниц веками.

– Это совершенно в ее духе. Произвести впечатление. Ошеломить. Истеричка, честно говоря. И мать ее была такая же истеричка… Вся эта история с итальянским тенором…

– Нет?

– Конечно нет. Уехала в Москву с каким-то… Там, кажется, спилась. Или сторчалась. И бабка ее была истеричка. Авантюристка и истеричка. Я ее знал, Марту. Ее, скажем так, весь город знал, причем довольно близко.

Вейнбаум вздохнул.

– Между нами. Ходили слухи, что она вовсе и не дочь Валевской.

– Простите?

Марек сидел все так же неподвижно, обратив погруженное в тень лицо к приоткрытой входной двери.

– Девочка с малолетства обучается в швейцарском пансионе. После смерти матери, в тридцать девятом, появляется здесь. Ей, кажется, четырнадцать, а выглядит она на все шестнадцать. Здоровая, взрослая деваха. И очень, очень бойкая. Кто ее вообще может опознать? Мать в могиле, отец расстрелян.

– Думаете, самозванка?

– Почему нет? Валевские-Нахмансоны были очень состоятельными людьми, имело смысл рискнуть. Кто ж знал, что так оно обернется. Что никакого наследства, национализация, война, эмиграция…

– А где в таком случае настоящая Марта?

– Может, погибла в войну. Может, благополучно вышла замуж и умерла в почтенном возрасте в своей постели. Швейцария все-таки нейтральная страна. Или, ну уж совсем как в романах, эта заманила настоящую Марту куда-то там в горы и там убила. Чтобы наверняка.

– А знаете, у меня была другая теория.

– Конечно. – Старик кивнул пятнистой головой. Кожа на черепе шевелилась и морщилась словно сама по себе. – Она восстала из могилы, встрепенулась, отряхнулась и выдала себя за собственную дочь. А потом – за собственную внучку. Ну и так далее. Скажите, вы и правда такой доверчивый? Бессмертная Валевская, ну да, ну да. Черная вдова. Сара из Мидии. Нет, Сара жила на Пражской. Бывшей Пролетарской. Бывшей опять же Пражской. Не на Варшавской, на Пражской. Во всяком случае, в путеводителе так написано. Сара из Мидии, ненасытная, убивающая своих мужей. И вот комнаты в доме снимает известный гинеколог, ученик Фройда. И он, естественно, очень, очень устойчив к женским чарам. И Сара, конечно, от неудовлетворенной страсти стареет и гаснет на глазах. Она, понимаете, была посвящена Ашмодею, наша Сара, а он, как известно, питается эманациями человеческой похоти.

– Я знаю эту историю.

– Ну, если не Сара, сама Лилит. Летающая в темных покоях, приходящая в ночи. Да, наша Янина неплохо поработала над ролью. Бросает, фигурально выражаясь, поленья в эту жаркую топку. Липовые, но ей не привыкать. А кто вас возил на кладбище? Валек? Который историк? Янина ему приплачивает, вы знали?

– Я мог сесть в любое другое такси…

– Это вряд ли. Вы как такси заказывали? Позвонили диспетчеру, верно? Так вот, все заказы, связанные с особняком на Варшавской, получает Валек. Валевские очень плотно работают с людьми. Кстати, как вы думаете, кто подписал заключение о том, что Эрдели, ну, тот, что висит в особняке на Варшавской, подлинный? Шпет, Воробкевич и еще какой-то музейщик.

– Так что же получается, она меня использует втемную, Янина? Но… зачем?

– Втемную, – проворчал Вейнбаум, – красивое слово. И конечно, глубоко омерзительное вам, человеку света…

Порыв ветра из приоткрытой двери сдул со стола резную салфетку, но язычки свечей в своих стеклянных стаканчиках не шелохнулись, словно застыв в патоке времени.

– Вейнбаум, кто вы?

– А вы? – в свою очередь спросил Вейнбаум.

Лицо у Вейнбаума было точь-в-точь как у Марека. Лицо, утонувшее в древних тенях. Вейнбаум допил свой кофе и сидел неподвижно, чуть накренив чашку, всматриваясь в кофейную стекающую гущу, словно пытаясь что-то разглядеть в ее потеках.