Хоккенхаймская ведьма - Борис Вячеславович Конофальский

уже успела прилипнуть к нему. Грудастая, не худая, не бог весть что, но аппетитная. Совсем не старая. Волосы чесаны, сама и платье чистые. Девка клянчила пиво – Ёган ей его покупал, ластилась к нему и просила есть – и в этом не получала отказа. Но заметил Сыч, что было удивительно: в битком набитом зале не осталось стола, чтобы за ним имелась хоть пара свободных мест, а Ёган с девицей сидели за большим столом вдвоем, длинная лавка с другой стороны так вовсе пустовала.

– Гляньте, экселенц, и не садится к ним никто, – тихо говорил Фриц Ламме.

– Ну, мало ли… Может, никто не хочет мешать людям, вон как у них все ладится, – отвечал Волков, глядя, как Ёган своей мужицкой здоровенной пятерней лезет девке в лиф платья, а та, озорно повизгивая, выпрямляет спину и оттягивает край одежды, чтобы купеческой руке было удобнее.

– Нет, экселенц, она его опоит. Зелья плеснет ему и обворует.

– Думаешь? А может, просто девка деньгу свою зарабатывает?

– Ну, посидим, посмотрим, – не верил Сыч.

– А где брат Ипполит? – спросил кавалер.

– Да вон он, в углу сидит, – Сыч смеялся, – не любит наш монах кабаки, я это еще в Рютте понял.

Волков глянул в угол: там, на самом краю, у стены ютился брат Ипполит, и только кружка и локоть монаха были на столе – всю остальную лавку и стол занимали разные люди, приличные и не очень. Они выпивали, ели, беседовали, а молодой монах сидел молча со скорбным видом, вздыхал да поглядывал то на Ёгана с девкой, то на кавалера с Сычом.

Тут пришли два новых посетителя, подошли было к столу, где развалился липовый купец и его бабенка, постояли малость, глянули на девку, а та на них, да так, что пошли они подобру-поздорову искать другие места, хотя Ёган с пьяной купеческой бесшабашностью и звал их сесть.

– Нет, экселенц, непростая это баба, биться об заклад готов, непростая, – говорил Фриц Ламме. – Не хочет она, чтобы за стол с ними кто садился. Видать, боится, что увидят чего лишнего.

Теперь и Волкову так казалось. Он не ответил, только заказал еду, продолжал пить пиво, слушать разговоры соседей и наблюдать за Ёганом. На улице тем временем уже стемнело. Людишек еще прибавилось. Шум, смех, чад. А народ в кабак набрался обычный: приказчики, купчишки да бюргеры. Ни бедные, ни богатые. Опасных людей кавалер не приметил. Пожалуй, он один здесь был с мечом.

Пришел музыкант, стал играть на виоле. В кабаке народ опьянел, голоса звучали громче, смех чаще. То и дело взрывы хохота, даже за их собственным столом пьяная толкотня. Песни. Сесть совсем было негде, кроме стола, за которым расположился их купец Ёган.

Сыча и Волкова это больше не удивляло. Когда им стали носить еду, Ёган оказался уже изрядно пьян. Он опрокинул кружку, смеялся, громко говорил, лапал шлюху, а та в свою очередь то и дело укладывала голову ему на плечо, а руку на его промежность, и шептала ему что-то, шептала. А когда Ёган пытался ее поцеловать в губы – не давалась. Смеялась.

– Налакался, крестьянская душа, – ухмылялся Сыч, принимаясь за жареную колбасу, – пьян, собака, уже. Нет, экселенц, непростая эта бабенка.

– Ты знаешь что, – говорил кавалер, поглядывая на Ёгана и шлюху, – иди-ка наверх: кажется, она его уже в покои тащит.

Повторять Фрицу Ламме не нужно.

– Эх, – с болью в сердце произнес он, глядя на колбасу, и встал, – и верно, а то она дверь запрет и потом даже не узнаем, в каких они покоях будут.

– Ты не дай ей дверь запереть, – наказывал кавалер. – Войдем за ней сразу, там и поговорим тихонечко.

– А если упрямиться начнет? – спросил Сыч.

– Купим вина, напоим ее прямо там да пьяную выведем, к лодочнику отвезем в сарай, и там ты с ней уже потолкуешь обстоятельно.

– Умно, – Сыч пошел к лестнице, что вела наверх, к покоям.

И вовремя. Как только Фриц Ламме дошел до лестницы, шлюха, что сидела с Ёганом, позвала разносчика для расчета.

Сколько денег потребовали, кавалер не знал, но был уверен, что дурак Ёган переплатил – он просто сунул руку в кошель и кинул на стол пригоршню денег, в основном медь, но и серебро мелкое блеснуло. Судя по тому, как шлюха смотрела на деньги, и по тому, как кланялся разносчик, Ёган дал много лишнего. А потом этот дурень заорал похабную песню и стал выбираться из-за стола, а бабенка тащила его за руку к лестнице.

Волков откусил колбасы, хлебнул пива, дождался, пока парочка начнет подниматься наверх в покои, затем сделал знак монаху: сиди и жди. И сам встал из-за стола.

В коридоре, наверху, горел всего один светильник, и кавалер едва различал парочку впереди себя, а Сыча так и вовсе не видел. Бабенка уже почти тащила Ёгана – сам он едва переставлял ноги и хихикал дурнем. Она остановилась, одной рукой придерживая купца Ёгана, а другой толкнула дверь напротив, и они ввалились с шумом в комнату. Девка ругала пьяного и с трудом доволокла его до кровати. Вернулась к двери, чтобы запереть ее, да не успела.

– Постой, красавица, не спеши, – Сыч входил в комнату, держа светильник.

– Куда? – взвизгнула девка. – Не это твои покои. Сейчас людей кликну, куда прешь?

А Сыч без долгих любезностей дал ей кулаком снизу в брюхо, отчего она на пол повалилась, охнула и замолкла сразу. Стояла на карачках, вздохнуть не могла.

Волков тоже вошел, дверь прикрыл за собой, засов не трогал и стал там, на косяк оперевшись плечом. Покои были небогатые: кровать, комод и пара подсвечников.

Ёган в беспамятстве валялся на кровати, ноги на полу, лицом в перину. Баба приходила в себя после удара Сыча.

Кавалер хотел начать спрашивать, но он хорошо знал Фрица Ламме, и раз тот молчит, значит, и ему лезть вперед не нужно. А Сыч тем временем зажег все свечи, отчего в комнате стало светлее, затем он перевернул Ёгана и своим ножом срезал у него кошелек. Улыбаясь, подбросил добычу на руке:

– А неплохо.

– Это мое, – зло проговорила девка, все еще не отойдя от полученного удара и стоя на четвереньках. – Мой кошель!

Фриц Ламме толкнул ее в бок сапогом, несильно, чтобы она перевернулась к нему лицом. Засмеялся и спросил, потряхивая у нее перед носом деньгами:

– С чего бы так?

Тут девка неожиданно быстро вскочила, вцепилась в кошелек:

– Я торгаша выгуливала, мой кошель, а не отдадите, так я Гансу Хигелю скажу, пожалеете. Гансу Спесивому, – уточнила она.

– Да? И что ты скажешь? –