Авантюра леди Шелдон - Эмилия Остен

Роуз ахнула:

– Я думала, это небольшой свиток!

– Увы. Римляне были людьми основательными, и созданное ими картографическое чудо не умещается в привычные для нас параметры. – Джеймс заговорил более горячо и увлеченно. – Она очень красива, эта карта. Города отмечены домиками, все тщательно прорисовано. Правда, копиисты совершили несколько незначительных ошибок, когда создавали то, что сейчас известно как копия Ортелия, но это мелочи, поверьте. Вам понравится, когда вы ее увидите.

– И вы уверены, что этот ученый, Фонсека, поможет ее найти?

– Я надеюсь.

– А какова ее цена? Если уж охотники встали на ваш след.

Джеймс развел руками.

– Зависит от того, кому она достанется. Для людей культурных, не гоняющихся за выгодой, копия Ортелия, разумеется, бесценна. Этих копий не так уж много осталось, и за обладание подобным раритетом станут биться различные музеи, ведь выпросить у Габсбургов оригинал не представляется возможным. А вот для частных коллекционеров, что прячут свои приобретения в специально оборудованных залах закрытых поместий, цена, конечно, есть. И начинается она с нескольких тысяч фунтов.

– Но это же целое состояние!

– Я знаю.

– И у вас никогда не было искушения продать свою находку? Не эту, а какую-нибудь из предыдущих.

Джеймс покачал головой.

– Нет. Я, видите ли, весьма равнодушен к деньгам; у меня их достаточно, чтобы заказать хорошую каюту на пароходе и чтобы путешествовать туда, куда я захочу, я не гонюсь за звонкой монетой. Вы можете сказать, что я ведь знатного рода и не испытывал недостатка в деньгах, и лишь поэтому могу рассуждать подобным образом, но…

– Кузен, о чем вы? – удивилась Роуз. – Вы же помните те трудные времена для нашей семьи. Тогда мы все пострадали, но, к счастью, это длилось недолго. Хорошо, что сейчас вы приумножили состояние – бабушка говорила, вы и управляющий вкладывали в мануфактуры, да и она сама присматривала за делами. Но я помню, как это было.

– Да, верно, – медленно произнес Джеймс и отвел взгляд, рассматривая берег за окном, – я немного запамятовал. Значит, вы и правда поймете. Мне приходилось терпеть лишения, но я не испытывал никакого желания продать найденное. Я хочу, чтобы оно уходило к людям. Люди создали это, люди, жившие до нас, и это должно быть доступно всем, кто захочет взглянуть. Я считаю, что археологические находки вдохновляют на сотворение прекрасного. Если б я был художником, то написал бы уже множество картин о Египте, но рисую я весьма средне. Хватает лишь для баловства картографией.

Роуз смотрела на его четко очерченный профиль и пыталась гадать, что же он повидал, этот человек.

У Джеймса гладкая кожа с въевшимся загаром – свидетельство того, что кузен много времени проводит в жарких краях. Он совсем утратил лондонский аристократический выговор, однако по-прежнему говорит как аристократ, хотя в его речи временами проскальзывают простонародные словечки. Его волосы выгорели под солнцем до неопределенно-пегого состояния, а по тыльной стороне правой ладони тянется тонкий, еле заметный шрам. Что за оружие нанесло эту рану – или, быть может, коготь хищника? Кем стал тот суровый, неприязненный молодой человек, который приехал к бабушке Эмме, чтобы проститься навсегда и уехать из ненавистной страны, забыть ее, словно той вовсе не существует?

– Я понимаю, что вы совсем не хотите возвращаться в Англию. – Роуз не могла смолчать, ей требовалось поговорить о семье – тема, которую они с Александром почти не затрагивали. – Неужели вам так ненавистен Холидэй-Корт?

Джеймс по-прежнему на нее не смотрел.

– Дом как дом.

– Вы так и не простили их? – шепотом спросила Роуз. – Да?

– Кого? – Вот сейчас он взглянул на нее, резко и холодно.

– Ваших родителей.

– Ах, этих людей… Мне не нужно их прощать или не прощать. – Ей показалось, что он говорит с трудом, и Роуз не могла понять почему. Или до сих пор так сильны те давние чувства? – Никто не выбирает свою смерть. Они умерли, их больше нет, зачем ворошить прошлое?

– Но для вас…

– Для меня все закончилось тогда, – оборвал ее Джеймс. – Я уехал, сменил имя, сменил всю свою жизнь на то, что имею сейчас. И если мне предстоит вернуться, не делайте мое возвращение еще тяжелее, Роуз. Дайте достойно попрощаться с иллюзией, что я останусь свободен.

Она опустила глаза; ее в самое сердце поражало то, что Джеймс знает о свободе, – знает, возможно, еще лучше ее самой.

– Простите, – сказал кузен после длинной паузы. – Вы тут, конечно, совершенно ни при чем. Я не говорю о прошлом, не вижу смысла в этом. Я редко оставляю что-то себе.

– Вы не правы, – возразила Роуз, – вы живете прошлым. Как же археология?

Он засмеялся.

– О, это безопасное прошлое. Оно ушло так далеко, что превратилось в сказку, а сказки мне нравятся.

– Безопасное, говорите? А как же вчерашнее происшествие? – Она передернула плечами, вспомнив отчетливо все: тела, стекло, дым. – Это было столь чудовищно, что я по-прежнему считаю, будто мне привиделся кошмарный сон. Только вот он не мог мне присниться, так как я не знала, что такое динамит. И вы говорите, все еще не закончилось. Наверное, карту отыскать довольно легко, если вас пытаются устранить именно сейчас, не дожидаясь, пока вы к ней приведете. Несколько тысяч фунтов! Да, за такое безопасное прошлое можно и убить.

– Роуз, давайте я посажу вас на другой корабль до Александрии, и вы возвратитесь в Англию без меня, а я приеду позже.

– Если не сгинете снова.

Джеймс устало покачал головой.

– Мы пошли по кругу.

– Хорошо, – примиряюще сказала Роуз. – Я не стану больше заговаривать на эту тему. Вы пообещали мне, я верю вам. Вы живете одним днем – пускай так и будет. Поведайте мне еще о своих странствиях, Джеймс, я с удовольствием послушаю. Вряд ли вы все рассказали на «Святой Анне»!

«Иногда стремление к цели, ее жажда может быть важнее, чем сама цель. Уже не так важно, что ты обретешь в конце: вещь, опыт или завершение пути. Но когда цель сияет перед тобой, словно маяк в темноте, нет ни сил, ни желания ей сопротивляться. Может, об этом написано в Библии – чтобы мы опасались искушений? Вполне вероятно. Но назвать сие искушением разве не означает исказить реальность? Мы так живем, это наша дорога, а просто брести без цели, не зная, куда и зачем, – не менее грешно, чем искушаться. Бог любит странников, но странников увлеченных».

Роуз любила Нил.

Сейчас великая река еще не вошла в берега после разлива, и, куда ни кинь глаз, вокруг простиралась яркая темно-синяя вода. Водоросли несло к берегам, а здесь, на середине рукава, по которому бодро шлепал колесами пароход, поднимая веера сверкающих брызг, было свежо и красиво. Правда, солнце днем раскалило борт так, что до него невозможно стало дотронуться, но это не уменьшало радости. У Джеймса в багаже отыскалась подзорная труба, небольшая, но сильная, тугая, с причудливой гравировкой на боку. В эту трубу Роуз и ее кузен по очереди разглядывали берега Нила: проплывающие мимо селения с буйной зеленью пальм над плоскими крышами, людей на причалах – курчавых, темнокожих, в накрученных на головы чалмах. Порой деревни тянулись серыми лентами, иногда расцветали сказочными городками – яркими, словно нарисованными. Рядом с минаретами возвышались башни с коптскими крестами. Женщины стирали белье в реке, чуть дальше несколько юношей, зайдя по пояс в воду и подоткнув полы длинных одеяний, колотили дубинками по воде, а затем вытаскивали под солнце громадных сверкающих рыбин. Выловленные из великой реки, оглушенные, те хватали воздух удивленными ртами, и чешуя искрилась, как россыпь драгоценных камней. Или как битое стекло после взрыва – но об этом Роуз предпочитала не думать.