Владимир Святой. Создатель русской цивилизации - Сергей Алексеев

Безотносительно к тому, велись ли с князем подобные разговоры, он имел все основания для мрачности. И дело даже не в кровавых ритуалах, призванных умилостивить богов. Владимир определенно не находил в язычестве ответа на мучившие его вопросы. Пусть убийца князя – князь по закону. Но распространяется ли закон на «робичича»? На братоубийцу? Владимир-то знал, что его оправдание местью являлось уловкой. Но можно ли скрыть это от богов? Тем более от тех могущественных, надмирных, которых он хотел видеть? Что «по ту сторону»? Помогут ли усердные жертвы – в главном, в конечном? Князь быстро стал раскаиваться во многом из совершенного, видеть в себе преступника против закона крови – и вообще против закона человеческого. Мягкие нравы, привитые Ольгой, начали брать верх над свирепостью междоусобной брани, как только она завершилась.

Но, не отказываясь от «отчего предания», раскаиваться смысла не имело. Древние боги сурово и неумолимо стояли на страже древних законов. Ни на земле, ни на небе преступление не могло обернуться страшной ошибкой, не могло быть зачтено за помрачение. «Убьет муж мужа – так мстит брат за брата, или сын за отца…» Так гласил русский закон еще в середине XI столетия. Иначе ли судили боги, предки князей и исток княжеского суда? А сын Ярополка между тем подрастал в княжеском доме…

Кто же и каким образом способен понять и простить? Выхода Владимир не видел. Искал и не находил. Не находил в пределах своей веры и не смел пока обратиться к другим. Оставалось забыться, жить настоящим – явление частое на закате язычества. Благо, новая власть открывала новые возможности.

Во время княжения в Новгороде Владимир, сколь нам известно, оставался верным мужем единственной жены – «чехини» Аллогии. Но затем в его доме появилась Рогнеда, а следом, в Киеве, – «грекиня» Наталия. Что же касается Аллогии, то она долго после вокняжения Владимира на новом месте не прожила. Это видно и из того, что князь имел от нее лишь одного сына, и из того, что положение главной, «старшей» жены великого князя уже в начале 980-х годов перешло к Рогнеде. Это закономерно – она к тому времени родила князю четверых сыновей (четвертым стал Всеволод, родившийся в 979-м или в 980-м) и, возможно, старшую дочь. С другой стороны, смерть первой жены, матери сына-наследника Вышеслава, позволяет лучше объяснить случившееся затем.

Сын наложницы, Владимир определенно в наложничестве ничего дурного не видел. Ни один из его браков (за вычетом первого, о заключении которого нам ничего неизвестно) не являлся «чинным». Владимир сначала брал себе «жену», а потом милостиво признавал ее в этом качестве. Он едва был виноват в этом – князя влекли злосчастные обстоятельства, «логика событий», неизбежная в ту эпоху. Рогнеда отвергла чинный брак и унизила его, навлекши на свой род страшную месть. Захватив же Киев, Владимир оказался сражен красотой вдовы брата, находившейся теперь в его власти (и на его ответственности), – и взял ее себе.

При всем том, князь искал достойный выход из положения. Ничто ему не мешало оставить своих пленниц наложницами – но он всех родивших ему признавал женами. Даже мать родившегося «от двух отцов» Святополка. В отличие от многих современников и единоверцев, Владимир, – «любил» он Святополка или «не любил», – и не подумал избавиться от ребенка и его матери, хотя бы спровадив из страны. Поступил же с точностью до наоборот. Повторим – в отличие от многих своих современников и единоверцев, хотя бы в той же Скандинавии.

Но два заключенных силою «брака», смерть первой жены, да ко всему новая, необъятная власть киевского «единодержца», – не могли не изменить нрав Владимира. Был он, следует помнить, еще молодым или относительно молодым, на заре полной зрелости, человеком. Возраст его на момент захвата великого княжения определяется от 23 до 36 лет, причем последнее наименее вероятно. Страшные, расходившиеся с его внутренним складом деяния, совершенные под давлением советников и обстоятельств, больно ранили сердце. Кто-то забывается вином. Владимир шумные пиры с дружинниками любил. Но временное утешение нашел в ином соблазне. Он, очутившись на киевском столе, очень скоро «побежден был похотью женской».

«Несытовством» на блуд новый киевский князь превзошел всех своих предков. У Игоря наложниц было всего-то сорок. Счет наложницам Владимира пошел на сотни. Игорь держал своих при себе в Киеве. Владимир превратил княжеские «грады» под Киевом и еще одну резиденцию, село Берестово, в серали. 300 наложниц обитало в Вышгороде, помнившем еще в своих стенах святость Ольги. Еще 300 в другой княжеской крепости – Белгороде. В неукрепленном Берестове жило чуть меньше – всего 200.

Но Владимиру в его непокое и этого было мало. «И был несыт на блуд, – рассказывает Начальная летопись, – и приводил к себе мужних жен, и девиц растлевал». Даже былинный эпос, древнейшие, к киевской эпохе восходящие песни которого, как правило, добры к Владимиру Красное Солнышко, сохранил память об этой нечистоте. В одной из былин сказывается, как князь по наущению коварного советника, боярина Вечары Лазорьевича, увел жену у своего богатыря Данилы Ловчанина, а самого Данилу сгубил. При общей любви большинства подданных к Владимиру, «мужних жен и девиц» народ ему не прощал.

Не слишком плохо, в общем-то, относившийся к Владимиру немецкий хронист Титмар Мерзебургский в описании «великого и жестокого распутника» детален до скабрезности. «Упомянутый король, – смакует он, – носил венерин набедренник, усугублявший врожденную склонность к блуду». Наиболее любознательные исследователи до сих пор гадают, что имеется в виду… Впрочем, и Титмар завершает рассказ, подобно русским авторам, удостоверяя подлинность их свидетельств для самых безнадежных скептиков – полным перерождением Владимира во Христе. При таком исходе в устах современника-иноземца и вольности звучат совсем иначе.

Русские же летописцы и агиографы повествуют о блуде великого князя целомудренно, без излишеств. Сухо перечисляют княжеские резиденции и число наложниц, в них содержавшихся. Приводят речения из Писания, осуждающие распутство, – и тут же восхищаются случившимся позднее преображением Владимира: «Был ведь женолюбец, как и Соломон, у коего было, говорят, жен семьсот, а наложниц триста. Мудр был тот, а под конец погиб. Этот же был невежественен, а под конец обрел спасение. Велик Господь наш, и велика крепость Его, и разуму Его несть числа».

Пока, однако, до спасения еще не один год. Пока Владимир взял себе еще одну жену. В летописи при перечислении детей Владимира говорится: «от чехини – Вышеслава, а от другой – Святослава, Мстислава». Некоторые летописцы уже в XV–XVI веках толковали: «другой чехини». Но логичнее заключить, что речь идет просто о «другой жене», скорее всего, из местных, имени которой историческая память не сохранила. Или сохранила? В поминальных записях начала XI века о смертях членов княжеского дома, вошедших в Начальную летопись, наряду с Рогнедой упомянута некая «Малфредь», Мальфрид. Это скандинавское имя не поддается (хотя попытки делались) отождествлению с матерью Владимира славянкой Малушей. Не поддается оно и отождествлению с любой «чехиней» (хотя Татищев высказал именно такую догадку, и мы ожидаемо находим ее «подтверждение» в Иоакимовской). А вот боярская дочь из Киева, происходившая из рода вроде Свенельдова, варяжских кровей, имя такое вполне могла носить.