Цвет убегающей собаки - Ричард Гуинн

— Спокойно, спокойно. Все, что вам следует знать, вы в свое время узнаете.

Я сдержался и лишь мрачно посмотрел на него.

— У нас здесь, — продолжал «священник», — небольшая община единомышленников. Вы тоже к ней принадлежите, хотя сами о том еще не догадываетесь. Но будьте уверены, так оно и есть. Скажу больше, вы со своей приятельницей — два последних и во многих отношениях решающих элемента всего нашего содружества. Разумеется, я не могу рассчитывать, что вы сразу это поймете и тем более согласитесь. В данном случае я скорее полагаюсь на вашу память. Она за вас все сделает.

Слово «память» «священник» произнес с особым нажимом. В его английском, вообще-то безупречном, угадывалось американское или канадское происхождение, и к тому же он отличался выраженным французским акцентом. Такой язык характерен для эстета-интеллигента, наделенного опасным чувством предназначенности. У меня возникло сильное искушение сказать все, что думаю о его беспардонном поведении, об интриге, затеянной против меня и Нурии, о покушении на мою личную свободу. Но я удержался. На этом этапе вряд ли имеет смысл реагировать столь откровенно. Сначала надо выяснить, и это главное, зачем нас притащили сюда и что нас ожидает. Я решил повременить и послушать, что он скажет. К тому же этот тип прав — деться мне все равно некуда, выход из комнаты охраняет громила, и наверняка в «общине» имеются и другие деятели в той же весовой категории.

— Где мы все же находимся? — осведомился я.

— В горах, — лаконично ответил он и кивнул в сторону окна. — Знаете, давайте лучше не будем вдаваться в подробности времени и места.

— А почему вы держите нас под стражей, особенно если вы — служитель Божий? Одеяние-то ваше невозможно не заметить. Или это у вас просто стиль такой, и все обязаны ему следовать?

И снова мне не удалось сдержать свои чувства. Надо взять себя в руки. Все равно «священника» на такой мякине не проведешь, это ясно.

— Похищение людей — противозаконно, вам это известно не хуже, чем мне. И если вы покинете нас и обратитесь в полицию, могут возникнуть, мягко говоря, неудобства. Не то чтобы у меня не было там друзей, и все же. Однако, если вы меня выслушаете и все взвесите, опираясь на собственный жизненный опыт и память (вновь это слово), вы сами не захотите никуда уходить. Но если я ошибаюсь, если вы все же — чего раньше не бывало — решите оставить нас, никто вам препятствовать не станет. Только в этом случае, не сомневаюсь, вам и в голову не придет обращаться к властям.

— Похоже, вы действительно уверены в этом.

— Я просто верю в правду.

— В правду? Чью, вашу?

— В правду, которая лично со мной никак не связана.

«Священник» загадочно посмотрел на меня. Теперь он походил на гуру, наделенного гипнотической силой. Следует признать, эта роль ему удавалась. «Священник» не сводил с меня своих пронзительно-голубых глаз, словно вызывая на поединок, в котором собирался победить.

— Позвольте все же уточнить, — педантично проговорил я. — Итак, выслушав ваш рассказ, я свободен в выборе? Мы с Нурией получим возможность уйти?

— Именно так. Разумеется, в фургоне, который доставит вас в Барселону, не будет окон. Надеюсь, вы понимаете необходимость такой меры.

— Но никаких наркотиков?

— Никаких наркотиков. Вчера ночью это была несчастная необходимость.

Я откинулся на спинку стула. На меня вдруг навалилось ощущение полной опустошенности. События последних двадцати четырех часов не прошли даром. Но в то же время сохранялась и некая настороженность. Следует признать, было в Поннефе нечто бесспорно интригующее. От него исходила мощная просветленность. Он напоминал — даже бритым черепом и мигающими глазами — знаменитых мудрецов начала двадцатого столетия в духе Гурджиева или Краули. Вид у него был одновременно зловещий и притягательный. В общем, он мне представлялся человеком-парадоксом — с одной стороны, симпатичным и интересным, с другой — несомненно властолюбивым и даже одержимым. Меня он и притягивал, и в то же время отталкивал.

Поннеф положил на стол небрежно перевязанную тесемками папку. На обложке ничего не было написано.

— Вот что я тут подобрал, — заговорил он, — в качестве объяснения, отчего вы здесь, с нами. Такого же рода документы имеются на руках у каждого члена общины, что потребовало соответствующей розыскной работы. У вашей спутницы будет такая же папка. Содержимое у них одно и то же. Вы убедитесь, что оно относится к событиям, случившимся семьсот лет назад. Только не подумайте, будто это фантазия, которую я сочинил на потребу тем, кто любит дешевку. События, здесь описанные, опираются на проверенные исторические факты и подтверждаются свидетельствами целого ряда лиц, прошедших должную психическую обработку.

Интересно, подумал я, что он имеет в виду под «должной психической обработкой».

— Я занимался этим, — продолжал священник, — почти двадцать лет и только теперь почувствовал, что работа моя подходит к концу. Вас я прошу только об одном — прочитайте все это. Только не пролистайте, а именно прочитайте.

С этими словами Поннеф вышел из комнаты. Дверь за ним автоматически заперлась.

Я открыл папку. В ней оказалась рукопись, аккуратно скрепленная зеленой тесьмой и напечатанная на превосходной, ручной выделки бумаге. На титульном листе было только имя, ничего больше. РАЙМОН ГАСК. Сейчас, когда оригинал давно утрачен, я могу лишь воспроизвести прочитанное по памяти. Но если не все подробности, то суть и стилистику я сохранил и сейчас пытаюсь воспроизвести характерное для этой рукописи сочетание выдумки и исторических фактов.

Читал я всю ночь.

РАЙМОН ГАСК

Однажды весенним вечером 1247 года пастух по имени Раймон Гаск, житель деревни Мелиссак, расположенной на северном склоне Пиренеев, тех краев, что французы называют Лангедоком, сидел на большом валуне и вглядывался в горизонт. Внимание его привлекал дымок, вьющийся над соседней с его родной деревушкой Калдес, где общиной жили последователи веры катаров. Стало быть, снова с севера пришли солдаты. Три года прошло, как катары подверглись массовому истреблению в Монсегюре, и вот теперь, следуя закону крестовых походов, они собираются очистить местность от последних очагов ереси.

Раймон был катаром, и, как собратьев по вере, его очень задевало все происходящее в округе. В многолюдных местах вроде Тулузы, Безьера и Каркассона катаров преследовали беспощадно, но в удаленных районах, ближе к горам, еще сохранялась возможность исповедовать свою веру, и деревушки типа Мелиссака становились прибежищем для небольших групп избранных — подлинных ревнителей веры. Последние тридцать лет они жили в условиях постоянного непокоя, борьбы и преследований. Теперь же, судя по всему, богатые и властительные бароны с севера вознамерились распространить свое влияние на юг и решили, что лучший путь к достижению цели — создание послушной и однородной католической общины.

Будучи неграмотным, Раймон отличался глубоким и тонким пониманием многих предметов. Горы для него были открытой книгой. Он знал времена года, угадывал внезапные скачки температуры, предсказывал смену направления ветра. Он понимал язык птиц, животных и растений в своих краях. Готовил из корней и цветов целительные снадобья. Поговаривали даже, что Раймон способен творить чудеса. Якобы он исцелил многих страждущих. В своей деревне это был человек популярный. Подобно многим землякам, он умел вести спор живо и остроумно. Как и все религиозные меньшинства, катары остро осознавали собственную предназначенность в большом и широком мире, и Раймон в этом смысле не был исключением.