Синагога и улица - Хаим Граде

— Вы видели, что не все еще закончили одиночную молитву. Могли бы подождать.

— Ждал, пока ребе закончит, — показал растерянный лавочник в сторону аскета.

— Ребе? — пренебрежительно засмеялся реб Шефтл Миклишанский. — То, что известно, — известно всем, а что неизвестно — неизвестно никому.

Он хотел этим сказать, что не меньше разбирается в Торе, чем аскет реб Йоэл. Однако лавочник не разбирался в проблемах ученых и со вздохом ответил:

— Беда, беда! Каждый еврей сам себе сын царя, ждите, пока все закончат «Шмоне эсре»…

— Я вам — все? Я для вас — каждый? — вспыхнул от гнева реб Шефтл. — Я на свои деньги отапливаю эту синагогу всю зиму, а вы еще не сделали взносы за прошлый год. Ни за свое место в синагоге, ни за вызовы к чтению Торы.

Лавочник понапрасну зашевелил губами, ища, как бы оправдаться. Но верное слово не нашлось. Какое-то мгновение он растерянно стоял, а потом униженно пошел к двери, злой на себя самого за то, что так растерялся и не нашел нужного ответа. Другие молившиеся, выходя следом, вслух удивлялись: в субботу и в праздник реб Шефтл дает понять кантору, чтобы тот его не ждал, а в будний день набросился из-за этого же на бедного лавочника!

Синагогальный староста в своем восточном углу за местом кантора уже собирался начать изучение нового талмудического трактата, как вдруг увидел, что над ним стоит аскет реб Йоэл, печально качая головой, и говорит ему рычащим глубоким басом:

— Вы, реб Шефтл, принадлежите к числу субботних и праздничных евреев. В субботу и в праздник, когда вся синагога смотрит на вас, вы ведете себя подчеркнуто скромно, точно так же, как вы надеваете в субботу шелковый лапсердак и едите чолнт, чтобы насытить вашу дополнительную субботнюю душу. Но в простую среду вам не для кого и не для чего изображать скромность. Если бы лавочник ждал вас, то вы, может быть, и дали бы ему знак не ждать, но, поскольку он не получил от вас разрешения продолжать молитву, вы отбросили свою наносную скромность, словно ржавую кочергу.

Реб Йоэл пошел назад на свое место, по другую сторону орн-койдеша, и хотел включить лампу, чтобы снова сесть за изучение Торы. Однако от волнения не мог найти на стене выключатель. Поэтому остался сидеть в потемках и крикнул синагогальному старосте:

— Попрекать еврея в присутствии множества людей в том, что он еще не сделал обещанных им пожертвований, подобно кровопролитию, настоящему убийству![105]

— Уверен, вы поддерживаете фабричных рабочих и приказчиков из лавок, которые бастуют против хозяев! — крикнул ему в ответ синагогальный староста, захлопнул со злобой том Геморы и поспешно зашагал к двери, словно боясь, что аскет погонится за ним.

Нагнал же его совсем другой человек, слесарь реб Хизкия. Теперь он стал испытывать к главному синагогальному старосте еще большее почтение, потому что тот не находил общего языка с аскетом. Реб Шефтл, высокий, с длинной узкой бородой, шел прямой, будто аршин проглотил. Слесарь, сутулясь, подскочил к нему и рассказал, как старался воспрепятствовать тому, чтобы его дочь Серл разговаривала с медником Йехиэлом-Михлом Генесом, распущенным сионистом из компании «Тиферес бохурим». Так реб Йоэл вмешался и сказал, что он не должен запрещать этого дочери. Реб Хизкия, как глухой, орал на всю улицу:

— Когда этот реб Йоэл занимал должность раввина в Заскевичах, то не хотел вмешиваться в дела, в которые должен был вмешиваться. Однако с тех пор, как он стал аскетом в нашей синагоге, он всюду сует свой нос.

Они прошли через Еврейскую улицу в переулок Гитки-Тойбы[106]. Реб Шефтл Миклишанский молча выдыхал из себя раскаленный гнев. А реб Хизкия продолжал рассказывать, что, когда он, еще холостяком, работал в мастерской, то никогда не сговаривался с другими рабочими против хозяев. Потом слесарь принялся вздыхать, говоря, что, помимо неприятностей со средней дочерью Серл, у него теперь есть новые неприятности, с младшей дочерью. Вчера вечером Итка заявила ему, что будет ходить в школу, чтобы научиться польскому языку и счету.

— Это правда, — синагогальный староста остановился у своих ворот и раздраженно заговорил со слесарем. — Хотя я сам сижу над счетами, а ваша дочь мне только помогает, она все же обязана немного знать бухгалтерию. Мои дети говорят, что трудно найти образованную девушку, умеющую работать с бухгалтерскими книгами, и к тому же из приличной семьи, которая не станет вступать в профсоюз. Поскольку она будет учиться не в светской еврейской, а в польской школе, где учителя — иноверцы, то бояться нечего. Ведь ваша дочь не крестится, — завершил свою речь реб Шефтл и вошел в свой двор.

Реб Хизкия пошел назад, задумавшись и еще больше сутулясь. Он снова оказался на Еврейской улице и остановился напротив своих ворот. От электрических фонарей, висевших на проводах, падал желтоватый свет, и тени раскачивались на булыжной мостовой и на стенах домов. Где-то вдалеке, на Крестовой горе, светились три гигантских, словно хрустальных, креста. В узких переулках, ведущих к городскому саду, в вечернем сумраке шумели густой листвой деревья. В переулках и проходных дворах толкались люди. Лавочники закрывали свои лавки, шумели дети, молодые люди, стоявшие кружками, шутили и смеялись, пожилые евреи входили и выходили через железные ворота синагогального двора, однако слесарь реб Хизкия ничего не видел и не слышал. Он все еще стоял у входа во двор Лейбы-Лейзера и вздыхал. Все пропало. У него нет выхода. Если он не даст Итке ходить в школу, чтобы изучать польский язык и бухгалтерию, она может потерять место в магазине реб Шефтла Миклишанского и снова начнет настаивать на том, чтобы стать продавщицей в магазине мод. Но уж Серл своего не добьется! Не будет она встречаться с медником Йехиэлом-Михлом! Сколько бы аскет реб Йоэл и другие соседи ни чмокали по его поводу губами!

12

Парни из окрестных переулков заметили, что обивщик больше не меняет костюмы так часто и что облик его выдает напряжение и дурное состояние духа. На этом основании они сделали вывод, что либо этому притворщику где-то пообрывали крылья, либо он влюбился по-настоящему.

Нехамеле раньше всех заметила, что ее муж в последнее время озабочен, обеспокоен, уходит из дома не каждый вечер, а лишь два-три раза в неделю. В остальное время он сидел дома и избегал смотреть ей в глаза. Нехамеле начала подозревать, что Мойшеле в кого-то всерьез влюбился, и ей стало еще печальнее. Пока он шлялся то с одной, то с другой, она все еще надеялась, что предсказания ее своячениц осуществятся: он перебесится и останется с ней. Однако, если он влюбился, ей надеяться не на что. Но кто же это так его увлек? Неужели снова та модистка? Может быть, он потому и озабочен, что снова планирует жениться на ней и ищет способ добиться развода? Нехамеле решила, что обязана все разузнать. Прежде она и видеть не хотела своих конкуренток. Как пучок иссохшей травы прорастает на груде жесткой земли, так и упрямство Нехамеле, не желающей соглашаться на развод, выросло в болезненную гордость, внушавшую ей, что женщина, являющаяся законной женой перед Богом и людьми, не должна сравнивать себя с распутными любовницами мужа. Однако теперь она сжала маленькие кулачки так, будто хотела стиснуть ими свое трепещущее сердце: даже если потом ей придется принять яд, она обязана узнать, с кем теперь встречается ее муж.