Покаянные сны Михаила Афанасьевича - Владимир Колганов

— Это клевета! — Я выскочил из-за стола, намереваясь вышвырнуть негодяя за порог. — Как вы посмели! Я в суд подам! Потребую компенсации морального ущерба…

Маклер рассмеялся:

— Судя по всему, наш будущий классик не знает, с кем имеет дело, — затем сразу посерьезнел и заговорил так, будто обращался не ко мне, а к присяжным заседателям, исполняя роль обвинителя в суде: — Гражданин не помнит, что за квартиру задолжал, что вот уже три месяца живет здесь без регистрации и без прописки. И что уж вовсе возмутительно, пользуется гостеприимством столицы нашей родины, Москвы, даже не имея российского гражданства. Это как вам?

А я молчал, попросту не зная, что сказать, и холодея в ожидании того, что еще он скажет. Он и сказал, уже обращаясь не к присяжным, а ко мне:

— Так вы подумайте, а я еще зайду. Завтра. Непременно. Вместе с понятыми.

И тут же исчез, как будто ничего и не было. Только визитная карточка белела на столе. Я прочитал:

«Шустер Франц Отто, присяжный поверенный и мировой посредник».

Первое, что приходит в голову: таких чинов и званий просто нет. То есть когда-то были, а теперь из обращения изъяты. А коли так, значит, и Шустер этот явно фигура нереальная! Но как же нереальная, когда вот здесь, на диване, только что сидел? И тут я вспомнил… Ф.О. Шустер… тот, что защищал меня якобы в суде, — так это он? Вот ведь пройдоха! Да нет, скорее опытный профессионал. Сначала втерся в доверие, представившись Сверчинским, ну а теперь подлинную свою сущность обнародовал. Господи! Что делать? Шустеры, Сверчинские… Ведь обложили же со всех сторон!

А вот можно ли, сидя за стойкой бара в Палашевском переулке, представить себя в «Клозери де Лила» на бульваре Монпарнас? Вот вижу арку, а за ней многолюдную Тверскую… Да нет, конечно, это же Москва, а не Париж. Смущают разве что каштаны над головой да еще этот уголок западной цивилизации с вполне приличным кофе с коньяком. Да вот еще иномарки, проезжающие мимо. Впрочем, кто-то, может быть, припомнит, что это злачное заведение устроили на том самом месте, где стоял когда-то храм. Как просто! Что называется, от молитвы до похмелья…

И все же… Неужели я так немощен, что способен лишь на то, чтобы, сидя в баре, смолить сигарету за сигаретой и грезить о прекрасном? Так и хочется самому себе сказать: «Эй, неудачник! Бросил бы ты это занятие, разве не видишь, что оно тебе совсем не по плечу? Тут вон вокруг тебя киты и щуки плавают, а ты всего лишь маленький карасик, мелюзга. Проглотят тебя и не подавятся! Это если захотят».

Все верно. Но ведь не сам же я сюда попал. Значит, судьбе было угодно! Значит, это смещение времени случилось неспроста! А коли так, сохраняется надежда, что все когда-нибудь исправится. Главное, не опускать руки, ни в коем случае не поворачивать назад. Да, я еще им покажу!

И тут я вспомнил про визитную карточку, которую сунул мне в руки приват-доцент там, в августе, у Белого дома. Да где ж она? Я покопался по карманам и нашел. Все чин по чину — место работы, должность, номер телефона. А что, если позвонить?

Можете не верить, но Илья Борисович обрадовался:

— Ну как же, как же! Все прекрасно помню. Помню, как мы стояли под дождем… Эх, было время! Я бы сказал, время надежд и ожиданий. А вот теперь… — Голос его заметно погрустнел, а затем и вовсе стал злым и неприветливым. — Кстати, как же это вы, батенька, бросили отечество в трудный час на произвол судьбы?

— Я не бросал, — опешил я.

— Не станете же отрицать, что с передовой сбежали.

— Да нет же, не сбежал. Я только в аптеку отлучился за перевязочным материалом, за лекарствами. — Судорожно пытаясь найти приемлемый ответ, я продолжал врать как сивый мерин. — Мало ли что, а вдруг пришлось бы кому-то ногу отрезать?

— А потом? — Тот все не унимался.

— Ну а потом просто заплутал, я ведь приезжий, из Саратова. В итоге оказался на Манежной площади, а там меня опять мобилизовали.

— Ну что ж, тогда другое дело. — Голос в трубке заметно подобрел. — К счастью для вас, да и для нас, конечно, штурма так и не было.

— Да я всегда готов, ежели что… Могу и повязку наложить, и свечи прописать от геморроя.

— Ну, так и быть. Кто старое помянет… — Доцент явно избегал говорить на медицинские темы. — А вы, собственно, звоните-то зачем?

— Просто вспомнил о былом. В душе, знаете ли, так забередило. Думаю, а как там Илья Борисович?

— Приятно слышать. Да, да, приятно. Вот ведь и я о вас недавно вспоминал.

— Это еще в связи с чем? — Я навострил уши.

— Да тут, знаете ли, решили партию создать. Надоело вечно быть на побегушках. То защищай им Белый дом, то дай совет, как провести приватизацию. А если до распределения должностей доходит, так все мимо нас.

— Я тоже убедился, что не осталось никакого уважения к защитникам.

— Вот-вот! Вы совершенно правильно на сей раз мыслите. Чувствуется, что в столице уже немного оклемались, разобрались тут, что к чему. — Голос в трубке замолчал, и вдруг что-то грохнуло, словно бы мне дали в ухо, а затем трубка прокричала: — Но вы не сомневайтесь, мы еще себя покажем!

Вот ведь странно! Мы мыслили словно бы в унисон. Да, мы покажем, мы еще покажем… Только как же ему дать понять, что вот и я хочу? По счастью, Илья Борисович сам пошел навстречу:

— Так что, как вас… да, Михаил Афанасьевич… А что, если вам присоединиться к нам? Как такая перспектива?

— Да что ж… я с радостью, я готов.

— Ну вот и ладненько. Вы адрес продиктуйте, а я вышлю пригласительный билет. На днях состоится учредительный съезд. Надо признать, вы позвонили очень вовремя.

Ну, что касается времени, не знаю… Главное, чтобы занять подобающее место. На министерскую должность я, само собой, не претендую, а вот чтобы печатали без проволочек, это бы оказалось в самый раз.

Вот так я оказался на партийном съезде.

Некто в канареечного цвета пиджаке, мешковатых брюках и поношенных сандалиях на босу ногу неторопливо вышел из-за кулис на сцену. Если попытаться точнее описать, это был не по возрасту упитанный, притом несколько вертлявый молодой человек с необычайно кудрявой головой. Но дело было даже не в голове, и не в комплекции, и не в походке. Сразу обращала на себя внимание его уверенность в себе, в незыблемости собственного превосходства. Об этом красноречиво говорили глаза, взгляд ироничный и отчасти злой, которым он готов был сначала уничтожить собеседника, затем потоптаться на его могиле, произнести заупокойную молитву для порядка и только уже потом с сознанием выполненного долга отправиться домой. В этом я убедился еще тогда, в августе, в пасмурный дождливый день у Белого дома на берегу Москвы-реки. Да, это был тот самый Митя, которому так не понравились мои кальсоны. Кстати, я их не ношу с тех пор.

Выйдя на авансцену, Митя огляделся по сторонам, зевнул, затем высморкался в скомканный клетчатый платок и только тогда обратился к публике: