Жук - Ричард Марш

я. Мне в самом деле нетрудно было представить, как молодая умная женщина, обладающая живым воображением, видя Лессингема в его лучших проявлениях, во всем блеске, как рыцаря без страха и упрека, вполне может прийти к выводу, что он таков всегда. И при этом совершенно упустить из виду то, что после завершения, так сказать, «рыцарского турнира» он может оказаться совсем другим человеком.

Я понимал, что мне будет полезно послушать выступление Лессингема. Это помогло бы мне понять, какой эффект оно способно произвести на одну из слушательниц, находившихся на женских скамьях, – ту самую, мнение которой имело такое значение для меня.

Обращение Лессингема к парламентариям оказалось совсем непохожим на то, что в Америке называют «речью». В нем не было ни той страсти и огня, которыми отличаются публичные выступления французских политиков, ни основательности и убедительности, характерных для ораторов-немцев. И в то же время оно каким-то непостижимым образом сочетало в себе все эти достоинства и, несомненно, было абсолютно понятно всем – что, вне всякого сомнения, и было нужно выступающему. Он говорил спокойно, четко и ясно артикулируя каждое слово, и хотя нельзя сказать, что голос его ласкал слух, словно музыка, слушать Лессингема было приятно. К тому же ему каким-то образом удалось добиться того, что каждому из присутствующих казалось, будто слова выступающего были обращены лично к нему. Фразы, произносимые Лессингемом, были короткими и логичными. Он не употреблял длинных мудреных слов, но речь его лилась плавным потоком, легко и без малейшей заминки. В общем, он говорил так, чтобы поддерживать интерес к теме выступления и не допускать ослабления внимания аудитории.

Начал он с того, что в спокойной и весьма вежливой манере отпустил несколько саркастических замечаний по поводу действий и выступлений Трампертона и его единомышленников, чем изрядно повеселил собравшихся. Однако он не сделал ошибки и не стал в критике, затрагивавшей конкретных людей, заходить слишком далеко. Ораторы определенного сорта, не отличающиеся дальновидностью, в таких случаях идут по легкому пути и жалят своих оппонентов без всякой пощады, доводя их до исступления. Каждое их слово – острый шип, вонзающийся в противника, раны от таких уколов не заживают очень долго. Поэтому вскоре сарказм Лессингема стал сходить на нет. Он начал перемежать свои едкие замечания фразами, которые скорее льстили его соперникам, говорить приятные им вещи. Делалось это для того, чтобы усыпить их бдительность, вызвать у них приступ тщеславия. Он указывал на то, как много истины было в том, что они говорили, а затем, словно бы случайно, упоминал о том, с какой легкостью, без серьезных издержек, можно было бы внести в закон поправки. Он брал их доводы и умудрялся выдать их за свои или использовать в собственных интересах, всячески умасливал своих оппонентов, отмечая, насколько солидно основана их аргументация на фактах – независимо от того, так это было на самом деле или нет. Он объединял их аргументы с собственными с такой легкостью, что это казалось совершенно естественным, жонглировал ими, словно циркач. А затем весьма убедительно делал на основе этих аргументов – изначально приводившихся его противниками! – выводы, которые были диаметрально противоположны всему тому, на чем они настаивали. И все это Лессингем делал с таким искусством, легкостью, изяществом, что ему невозможно было возразить. Более того, когда он закончил, стало ясно, что, произнеся в палате общин речь, достойную государственного деятеля самого крупного масштаба, он в то же время сумел добиться того, что все его слушатели остались в добром расположении духа.

Это был огромный успех – просто невероятный. Вряд ли в парламенте можно было добиться большего триумфа. После этого выступления авторитет Лессингема, и без того немалый, разом стремительно вырос до бог знает каких высот. Когда он уселся на место под бурные аплодисменты, которые на этот раз можно было назвать именно так без всякой натяжки, в зале, по всей вероятности, остались единицы, кто сомневался бы в том, что ему уготовано большое политическое будущее. Разумеется, ответ на вопрос, как далеко он пойдет в политике, могло дать только время. Но было очевидно, что, судя по всему, все те плоды, которые способна принести человеку успешная политическая карьера, для него находились в пределах досягаемости.

Что касается лично меня, то я был просто в восторге. Я получил от выступления Лессингема интеллектуальное наслаждение высшего порядка, которое редко кому-либо выпадает. Апостолу почти удалось убедить меня в том, что политические игры стоят свеч и что успех в них может быть настолько желанным, что за него имеет смысл бороться. Или, во всяком случае, в том, что они могут давать возможность самому оратору ощутить гордость за собственное мастерство в тончайшей политической игре, а также доставлять таким людям, как я, эмоциональное удовлетворение и вызывать у других восторг и восхищение, выливающиеся в овации. Кроме того, я понял еще одну исключительно важную вещь. Когда есть женщина, к которой вы неравнодушны, а тем более та, которую вы любите всем сердцем, чувствовать, понимать, что ваш триумф означает и ее славу, ее радость, – это настоящее счастье, высшая ценность, самое лучшее, что только может быть.

Не скрою, в тот момент, который, вне всякого сомнения, был моментом славы и триумфа Апостола, я почти пожалел, что не являюсь тоже политиком.

Та часть заседания, главным событием которой было выступление Лессингема, закончилась. Я снова оказался в вестибюле здания. Разумеется, все вокруг только и говорили о речи, произнесенной Апостолом.

Внезапно я увидел рядом с собой Марджори. Лицо ее сияло. Я никогда прежде не видел ее настолько красивой – и счастливой. Она, похоже, вышла в вестибюль одна.

– Значит, вы все-таки приехали! Ну, разве это было не чудесно? Разве не восхитительно? Разве это не замечательно – быть настолько одаренным и пользоваться своими способностями для достижения таких благородных целей? Ну, скажите же что-нибудь, Сидней! Не пытайтесь выглядеть бесстрастным – это совсем не в вашем духе!

Я видел, что ей очень хочется, чтобы я похвалил человека, которым она искренне восторгалась. Но ее энтузиазм почему-то разом охладил мой.

– Речь в самом деле была по-своему неплоха.

– По-своему! – Глаза Марджори возмущенно сверкнули. Ох, с каким же возмущением и презрением она на меня накинулась! – Что вы хотите сказать этим своим «по-своему»? Мой дорогой Сидней, неужели вы не осознаете, что попытки принизить достижения тех, кто вас превосходит, – это свидетельство вашей недалекости? Даже если вы понимаете, что уступаете кому-то, демонстрировать это попросту неумно. Мистер Лессингем произнес великолепную речь, хотите вы это признать или нет. Однако ваша неспособность согласиться с этим фактом говорит о том, что вам недостает умения критически мыслить.

– Мне остается лишь порадоваться тому, что есть по крайней мере один человек, которого природа наделила способностью к этому самому критическому мышлению в высшей степени щедро. Очевидно, что, по вашему мнению, тот, кто не разделяет вашу позицию, потерян для общества.

Я ожидал, что после этих моих слов Марджори придет в ярость. Однако она вместо этого рассмеялась и положила руку мне на плечо.

– Бедный Сидней! – воскликнула она. – Я все понимаю! Как это печально! Знаете, вы похожи на маленького мальчика, который, когда его побили в драке, заявляет, что его противник дрался нечестно. Ну ничего! Со временем вы повзрослеете и поумнеете.

Этот укол показался мне почти невыносимым, и я потерял контроль над собой и над тем, что говорю.

– А вы, если только я не ошибаюсь, со временем поумнеете. Только не опоздайте.

– Вы это о чем?

Прежде чем я успел ответить (правда, я не был уверен, что в самом деле собираюсь это сделать и открыть Марджори глаза на кое-какие странные обстоятельства), появился Лессингем.

– Надеюсь, я заставил вас ждать не слишком долго, – сказал он, обращаясь к Марджори. – Мне пришлось задержаться дольше, чем я рассчитывал.

– Вовсе нет. Хотя вообще-то я уже готова уехать отсюда. Ждать здесь оказалось несколько утомительно.

С этими словам мисс Линдон бросила на меня игривый взгляд, который заставил Лессингема обратить на меня внимание.

– Вы нечасто балуете нас своим присутствием, Атертон, – сказал он.

– Это верно. Обычно я нахожу более