Все, что мы когда-то любили - Мария Метлицкая

Она тряхнула головой, пытаясь прийти в себя, и посмотрела на сына. Он лежал спокойно и недвижимо, а его прозрачные голубые глаза были открыты. Мальчик смотрел в потолок. На его лице было написано полное спокойствие и даже… Господи! На его лице впервые было что-то написано. Впервые его застывший взгляд ей показался осмысленным.

Анна дотронулась до его лба и все поняла.

Она не помнила ни своего дикого крика и глубокого обморока, ни Марека, ворвавшегося в палату и кричащего страшным, животным рыком.

Она не помнила, что разбила голову, разбила сильно, кафельный пол был в крови, и руки мужа были в крови. Не помнила, как начались суета, крики и охи, как в палату врывались врачи и медсестры, как кто-то положил ее на каталку и повез в перевязочную, а кто-то пытался сделать укол Мареку, но он кричал, вырывался и выл по-собачьи.

Его вой был страшен, перепуганные врачи выскакивали из палаты, а молоденькая докторица, расплакавшись, заткнула пальцами уши.

Казалось, все отделение встало с ног на голову.

В коридоре толпились перепуганные, ничего не понимающие больные.

Только Мальчик оставался на своем месте и так же спокойно и безмятежно смотрел в потолок.

Наконец кто-то сообразил и закрыл ему глаза.

Все остальное она помнила плохо: медсестру, которую нанял Марек, уколы, после которых Анна впадала в беспамятство.

Наверное, это ее и спасло.

Похороны, скомканные, короткие, словно всем хотелось поскорее с этим покончить.

Поминки, на которых были только свои: мама, сестра, Эстер и совсем коротко свекор.

Марек с неживым, застывшим взглядом.

Запах сердечных капель, пропитавших весь дом, и еще непонимание, что это всё, всё… Всё.

Она спала почти круглые сутки. Просыпалась накоротко, Марек заставлял ее съесть кусок хлеба и выпить чаю.

Анна не возражала, ей было все равно. Жевала машинально, думая об одном – скорее к себе, скорее лечь и закрыть глаза, провалиться и ни о чем не думать.

Краем уха слышала, что Эстер плохо и она снова попала в больницу.

Приходила мама, в доме начинало пахнуть супом, мама распахивала окна, чтобы впустить свежий воздух, но Анне становилось холодно, и, закутавшись в одеяло, она молила об одном: чтобы к ней в комнату никто не заходил. Никто. Ни мама, ни муж, ни свекровь.

А больше никого не было.

Потом она поняла, что ей снизили дозу успокоительных и спать она стала меньше. Пыталась ходить по дому, по стенке, шатало ужасно.

Слышала яростный шепот мамы – та выговаривала Мареку, что дочь залечили и виноват в этом он, что надо все прекращать и возвращать Анну к нормальной жизни.

– Теперь, дай бог, поживете! – говорила мама. – Отдохнете, придете в себя, и все будет как у людей! Бедная Аннушка, как ей досталось! Как она выдержала это, не понимаю!

«О чем она говорит? – думала Анна. – «Поживете, отдохнете, как у людей»?»

Мама… мама жалеет дочь, это нормально. Мама желает дочери нормальной жизни. Как у людей. Мама считала – впрочем, как и все остальные, – что Мальчик обуза, тяжелая ноша и испытание. Мама… Ее надо простить за эти слова. Просто простить и забыть.

Не ее вина, что Мальчика она так и не полюбила. Его было сложно любить, это смогла только Эстер. Эстер, которую все считали немного чокнутой, и пани Тереза в первую очередь. Мама не поняла одного: каким бы он ни был, это ее сын, ее ребенок. И то, каким он был – был, господи! – никак не уменьшает боль от потери.

Да, мыслей своих пани Тереза стеснялась, но поделать ничего не могла – за что ее дочери такое наказание? Ее Анна почти святая. И, если честно, когда родился внук, Терезина вера в Господа пошатнулась: ее Анна не заслуживала такой участи. Вот соседка напротив: пьет через день, а трое детей, и все здоровы! Где справедливость?

Но вот пришло избавление. Да, да, именно так – ее дочь еще молода и, даст бог, родит здорового ребенка. Конечно, не прямо сейчас, через год или два, время-то поджимает. Но рожают и в сорок. Правда, она слышала, что это тоже чревато, ребенок может родиться неполноценным. Но два раза в одну воронку? Нет, вряд ли.

А вообще-то – это ее мнение – не надо больше рожать! Да мало ли что? Большие риски. Для здоровья дочери в первую очередь. Анна так ослабела за эти годы. Нет, глупость – рожать. Пусть поживут для себя. Это самое правильное. Они заслужили.

Со временем Анна пойдет на работу – куда угодно, лишь бы быть на людях, в их доме появятся люди, у Марека много друзей. Живут они складно, зять оказался достойным мужчиной, кто бы еще смог выдержать такое? А он не ушел и Анну с ребенком не бросил. А ведь такой красавец, и, если уж честно, она не ожидала от него такого благородства. Анну он любит, это видно. Как он смотрит на нее, с каким сочувствием и нежностью!

Ох, грех говорить, но кто ее, мать, осудит? Дети избавились. Освободились. И Мальчик избавился. Хоть и не понимал ничего, а тоже страдал, немощь – большое страдание.

Мальчик теперь на небесах, бедное дитя, за что ему? Какая несправедливость, когда страдают невинные дети! Но, дай бог, все успокоится и начнется новая жизнь. Она, пани Тереза Малиновски, молится об этом ежедневно, и дома, и в воскресенье на службе в костеле.

И еще просит у Господа прощения за то, что засомневалась в его справедливости. Он забрал бедного Мальчика, пожалел ее дочь, значит, справедливость все-таки есть. «Прости меня, Господи, за эти мысли!»

Через два месяца, когда Анна немного окрепла, ей захотелось выйти в сад. Сад всегда был ее радостью, успокоением и спасением.

За окном стоял декабрь, все готовились к Рождеству – соседи развешивали гирлянды цветных лампочек, которые зажигались с наступлением темноты. На дверях и калитках висели рождественские гирлянды – искусственные листья, ветки, красные цветы, яркие бусины и ленты.

Анна всегда любила Рождество. Запах красного борща с ушками, тушеной капусты с грибами, жареного карпа, макового рулета. Запах елки и мандаринов.

Она накинула куртку, влезла в старые сапоги и осторожно открыла входную дверь.

На земле, укрытой упавшими бурыми листьями, на съежившихся кустах с остатками не склеванных птицами ягод, на голых и черных ветках, на траве и дорожке лежал снег. Его было совсем немного, не более сантиметра, но он освещал хмурый и темный осенний сад, обновляя, преображая и оживляя его.

Держась за перила, Анна сошла со ступенек. От свежего воздуха закружилась голова. Она медленно прошлась по дорожке, собрала пальцами горсточку снега и поднесла его к лицу. Осторожно лизнула – он показался ей сладковатым, – а потом потерла им щеки.

На улице пару раз просигналила машина, раздался чей-то громкий и радостный смех.

Распахнулась дверь пекарни напротив, выпустив не только покупателей, но и запах ванили и корицы.