По берёзовой речке - Светлана Геннадьевна Леонтьева

бежать-то мне некуда, вросшие, не убегают.

Вросли позвоночниками берёзовыми

так, словно мы продолжение космоса.

Мне талдычат: здесь плохо, но как под наркозом

под воздействием эпоса, пафоса, логоса.

Умирать, так живою, не умершей, сбившейся,

с вечно съехавшей крышею, горем убитою.

У меня позвоночник берёзовый высится,

у меня миокарда вся сплошь алфавитова.

У меня под берёзой –

отцовые косточки,

у меня под берёзами деды схоронены.

Как могу я оставить их?

Первоисточники

для меня они – родненькие под бетонами.

Я берёзы их глажу – шершавую родину,

прижимаюсь к стволу, обнимаю руками.

Сердце торкнется вдруг: словно кто-то вдруг камень

в моё истинное взял и бросил сегодня.

Не оставлю я их, хоть мне трудно порою

отбиваться от тех, кто несчастья мне кличет.

Там под кожею, проще сказать под корою,

словно Чехова «Сад» вырубают мне лично.

Помогите, пророки мои, мои корни,

мои в люльке-качалке сестрицы-берёзы,

дед Иван, дед Артемий и всех непокорней

моя спившаяся (умерла с токсикозе)

всеблагая свекровь. Здесь берёзы, берёзы

на Гнилицком погосте, что возле Вереи,

вьются бабочки, ласточки, пух и стрекозы,

ибо наши умершие – живших вернее!

Оберегов надежней, молитвы, камланья.

А ещё баба Шура и бабушка Анна.

Я за всех вас молюсь: кто с верёвкой на шее,

кто от тяжкой болезни сгорел, утонул кто.

Мой берёзовый лес весь исходит от плача,

не боюсь я охайников, тычущих глупо

в мою белую спину, могу сдать я сдачу.

Но на ненависть я отвечаю любовью

на отъятость и на неприятие прочих.

Ибо бредит берёзовой сладкой любовью

и крепчает берёзовый мой позвоночник!

***

Когда меня причащают, то слёзы,

точнее слезинки, две маленьких капли

они наворачиваются: вкус яблок

и сока, как будто из белой берёзы.

Меня причащают, меня очищают,

под белые руки ведут на причастье,

а там всё равно, я богата, нища ли,

талантлива, счастлива или несчастна.

Меня причащают берёзовой родиной,

меня причащают путём моим пройдённым!

Меня причащают, о, милые, милые,

убитым поэтом Борисом Корниловым.

Меня причащают навеки, взаправду так,

как будто пред смертью, как будто пред жизнью.

На мне платье белое в крапинку, мак

цветёт по подолу анисом понизу.

Немного похожа на флаг моя юбка

(ты как-то шутил, что я в ней – правдорубка,

и что со мной сделают, что не помилуют,

как будто с поэтом Борисом Корниловым!)

От зависти, злости,

ах, бросьте вы, бросьте,

от чувства соперничества, превосходства!

…Поэтовы косточки там, на погосте.

Как душит меня больно чувство сиротства!

Ну, что?

Разглядели во мне, в каждой фразе:

о, как она пишет, что за безобразие.

А есть ли там сердце в груди – сердце волчье?

Не им ли глядит она, выдранным в клочья?

Не им ли рыдает отчаянно, горько

огромной звездой одинокого волка?

А я здесь на родине в граде-Семенове,

и камень мне лёг в мою грудь оголённую

на место, где сердце когда-то стучало,

на место, где свято почти что столетие.

Так много, что страшно!

Так много, что ало!

Где сердце стучало – пучки во мне света!

Огромные, нежные, точно святые

причастия, суффиксы и запятые!

Убитых убить не получится дважды.

Воскреснуть – одно есть всечасное свойство.

Меня на причастье ведут.

Все мы ляжем…

Лишь книги сиять будут. Книг наших бойся!

Стихов наших бойся! И образов бойся!

Куда б ты ни бился, в пустотах рождённый,

в пустотах, в пустотах стеклянных гружёный.

Одной пустотою – словестный свой мусор

оставь ты в избе! Пустотою укусов!

Выводят меня, но уже причащённой,

и в руки – просвирку,

в уста – ложку с мятой.

Молчу – причащённая, чистая, сильная.

Меня причастили Борисом Корниловым

в его день рождения двадцать девятого!

***

…могилы:

вот глинозёмы, лебеда, чабрец, мята

да курослеп.

Прости, что я походила

(ты, там – в глуби!), я то рукой, а то пяткой.

Иначе как же мне прибрать? Как порядок

мне навести, стакан как вылить мне водки?

Могильный холм похож на луковы грядки.

Но есть могилы,

что как будто сиротки.

Они заброшены, забыты, полынны.

Наскочит сердце на такие,

что мины

они взрываются своим запущеньем!

(Перед такими я встаю на колени!

Полю на них я сорняки-чертополохи…)

И также ходят между трав выпивохи

и собирают: хлеб, конфеты, печенье.

Там чьи-то кости, позвоночники, колени:

миротворение сильней, чем боренье.

Итак, к тебе или ко мне на могилы?

Мой первый муж схоронен в граде-Свердловске,

моя подруга: её косточек горстка,

моя соперница – по ней я ходила,

но не нарочно: сорняки виноваты,

они росли угловато, горбато.

В начале кладбища на входе – прижаты

«братков» могилы, да певцов, да магнатов.

Кого в машине, а кого-то в подъезде…

Скажи, к тебе или ко мне канем в бездне?

Я всех оплачу: слёзы лили и лили,

свои оплачу – все родные – могилы.

Отца и деда, мамы, тёти и дяди.

…А у отца-то много радужных лилий,

у мамы бабочек, стрекоз быстрокрылых.

О, как вы здесь да без меня, своей «чади»?

Вот снятся, снятся нашей улицы тропки:

приехал папа да из командировки.

Он маме Павлово-Посадскую юбку

привёз! Такую в клёш всю и расписную.

Привёз он деду деревянную трубку,

привез сестре тогда он куклу большую.

А мне-то что? Мне, не родившейся, в чреве

у моей матушки, мне – пятинедельной?

Халвы да масла? Помню – был понедельник,

и помню маму, всё на самом-то деле.

Ещё корзину из лозы, помню, ивы,

в таких приносят в клювах птицы младенцев!

Да! Будут, будут все навеки хранимы,

вот деться бы мне, но из детства не деться!

Моя шершавая ты, родина родин,

моя корявая, но всех-всех ты лучше!

…Кладу ириски на могилу я тёте,

кладу печеньки папе-маме до кучи.

***

Моя прабабушка из дальней Сибири,

ох, семерых детей она поднимала.

На лесосеке, на медовой псалтыри

она писала про пчелиные жала

большую книгу «Яд и польза трёхядья»:

стилет (от Брутова стилета – убийцы,

который в спину цесарёву вонзится,

дитя, не смей, дитя, о, Брут мой, не надо!)

Мой дед играл на балалайке, коль выпьет,

отец мой строил комбинат в Красноуральске.

Служил он в Чирчике – лучами умытый,

старинный город весь цветущий, весь райский.

О, сколько раз нам гимны пели куранты,

вы, вправду, верите, что мы оккупанты?

Отец от горькой кислоты медно-серной

к сорока двум своим годам задыхался,

на Белоярской взрыв был атомный первый,

кружились листья в стиле джаза и