Чёрные апостолы - Татьяна Рубцова

И вот в темноте засветились окна фазенды.

Я остановился. Страх внезапной волной сжал горло, потому что я собирался сейчас совершить убийство. Но тот, кого я сейчас собирался убить, мог оказаться сильнее — этот аргумент и не давал мне вздохнуть свободно. Тот апостол или кто-то другой. Все они одинаковые: крепкие и сильные, и все они могут постоять за себя. Именно поэтому его нужно было убить, а не просто оглушить или связать. Убить, и притом с первого раза, второго он мне не предоставит.

Я ведь не слабак, я крепкий мужик и не раз в своей жизни дрался, но у этого парня есть то, что делает тихим любого буяна. У него есть пушка. И это основная причина моего поступка. Я не оправдываю себя, но и не обвиняю. Я сделал то, что сделал бы еще раз, если бы пришлось.

Я прокрался к основному дому фазенды и заглянул в окно. Ток не подвели сюда, и в доме горела древняя керосинка.

Рядом со мной стояла палка такой длинны, что прислоненная к стене легко доставала до моего живота. Она не была особенно толстой и тяжелой. Я касался ее локтем, когда заглядывал в окно.

— Ого, — воскликнули за спиной, и я, чуть не подпрыгнув, оглянулся.

Не Витя, а Леня стоял за моей спиной и скалился. Он открыл рот, чтобы что-то сказать и в то же время слегка повернул голову, смотря помимо меня. Моя рука, судорожно сжавшая палку, неожиданно даже для меня взлетела вверх. Парень стоял, все еще повернувшись чуть вбок.

— Вот он, сука, а мы его там…

Договорить он не успел. Палка опустилась на его голову. Он упал, как подкошенный, на мерзлую бугристую землю и так замер, больше не шевелясь.

Не зная, надолго ли отключил его, я выпустил из руки палку, бросился к нему и тут же полез в правый карман черной джинсовой куртки. Пистолет лежал там. Большой никелированный «Смит-Виссон».

Уже вытащив его, я мимоходом взглянул в лицо лежавшего. Глаза его закатились и тускло поблескивали сквозь щели полузакрытых век.

Я отдернул руки и тут же поднялся. Значит, я убил его. Поздний страх уже готов был охватить меня, когда дверь дома со скрипом раскрылась. Я обернулся. Человек, похожий на выходца из Бухенвальда, смотрел на меня такими же тусклыми глазами. Потом, ссутулившись, он равнодушно прошел мимо к небольшому дощатому туалету.

Я уже не сомневался, удастся ли мой план. Двухлитровая бутыль так и оставалась в моей руке, словно приросла к ней. Опомнившись, я бросился в дом. В сенях, почти у входа, стояли канистра и фляга. Я кинулся к ним.

— Братан, плесни мне сто грамм «утешения», — вяло мямлил расслабленный голос, пока я раскручивал крышку.

— Вот кружка.

Я одной рукой опрокинул канистру на бок, позволяя дьявольскому зелью выливаться на пол полной струей, и схватился за флягу.

— Ты что!

— Рехнулся.

Голоса звучали сонно. Я рывком перевернул флягу и из нее вырвался водопад.

— Зачем?

Я знал, что кроме утешения в комнате стоит хромированное ведро с простой питьевой водой для апостолов, и быстро подскочил к нему, не обращая внимание на льющееся по сеням «утешение».

Ведро было почти что всклень. Я половиной воды разбавил «утешение» на полу, подумал и выплеснул еще сколько-то, а в остатки вылил мой спирт.

Люди в комнате сидели и не шевелились, стараясь понять, что я делаю.

— Пейте, — сказал я, ставя ведро перед теми, кто сидел ближе ко мне. — Это настоящее утешение. Гарантия — 100 процентов.

Удастся или нет расшевелить их — уже не играло такой роли. У меня была пушка, значит я смогу справиться и один.

Наклонившись и подняв с пола кружку, я зачерпнул ей прозрачную жидкость и залпом выпил.

— Вот он, настоящий кайф.

Босая нога моя, вся мокрая, уже ныла. Оставив бедных иссохших рабов с ведром водки, я вышел. Теперь меня не пугал даже труп. При свете из окна я раздел его. Кажется, это называется мародерством — плевал я теперь на все. Даже страх перед мертвым телом, переваливающимся в руках, не мучил меня. Я, стиснув зубы от усилия, стащил с него куртку, клетчатую рубашку, джинсы, туфли и носки. Хотя последнее было и противно. Но мне они были нужны. Прямо тут на улице, я переоделся, не потрудившись смыть с себя ссохшуюся болотную грязь. «Смит-Виссон» я засунул в карман джинсовой куртки, застегнул молнию и вернулся в дом.

— Здорово, мужики, — бодро и громко проговорил я.

— Пошел на хрен. Что, если в Лехину джинсу напялил, значит, все можешь?

— Ого.

Они все, сколько их было, смотрели на меня из-под лобья, медленно поднимаясь вдоль стен.

— Дать ему в хлебальник, чтобы не разливал «утешение».

С этими словами они набычились, подаваясь ко мне.

— Стойте, — закричал я, чтобы что-то сказать. — Я…это…это было не «утешение». Это просто разбавленная дрянь из отбросов.

— Как это?

— А вот так. Настоящее «утешение» они продали за баксы за бугор Обаме, а вам налили помои.

— Вот падлы!

— Хрен им в задницу.

На меня нашло. Я трепался, как настоящий оратор на митинге.

— И еще они называют вас — мусор.

— Что? Нас! Козлы недотраханые.

Я заводил их со вкусом.

— Хотите настоящее «утешение»? Идемте к красноглазому. Мы заставим его выложить нам «наслаждение».

— А это что за хреновина.

— Это чистое утешение. Для начальства.

— Значит для нас. Пошли.

— А что, и пошли.

Водка проняла их. Если учесть, что они ничего не ели, нечего удивляться, как на них это подействовало. Всего их было 17, значит, каждому досталось чуть больше стакана. Правда, не думаю, что их проняло так, как обычного человека, все же они были наркоманами. Но, несмотря ни на что, выпивка подействовала, и они гуськом, толкаясь, выскочили на крыльцо.

Да, мой отряд продвигался вперед, где бегом, где шагом, а где еле-еле, согнувшись от кашля. Со спартаковцами их роднило только то, что они тоже были рабами. Но, боже мой, какие это были жалкие доходяги.

Я, заведя их и убедившись, что они, злые, упорно двигались вперед к цели, бросился в тот сарай, где Леша держал свой мотоцикл. Сев на него, я включил газ, нажал на педаль сцепления, и «Ява» сорвалась с места, в минуту нагнав моих гладиаторов. Я не решился оставлять их одних, но и мотоцикл бросать не хотел. Тогда я повел его за ручки, идя впереди и изредка оглядываясь.

Мои же спартаковцы шли все быстрее. И я убыстрял шаг. Лица их, все в щетине и с нечёсаными патлами слипшихся волос, постепенно краснели, краснели и глаза, и они становились все агрессивнее. Если вначале они еще переговаривались, делясь раздражением и матеря Андрея и всех апостолов, то теперь упрямо молчали и только тяжело сопели и скрипели зубами.