Кадын - Ирина Богатырева

– Да, в колодец, – равнодушно кивнула она.

Мне хотелось быстрее освободиться от ноши, я не стала больше спрашивать и ухнула воду вниз. Мне показалось, что ни капли не долетело до дна, все растеклось по обледенелому срубу.

Только я выпрямилась и развела плечи, как старуха выхватила у меня ведро:

– Дай сюда, некогда мне отдыхать.

И поковыляла к воротам, я – за ней:

– Старушенька, а когда девы вернутся?

– Ясно: до первых алых перьев не ждать.

Она говорила о закате. Только очень старые люди говорили так, молодые и закат, и восход называли рогами Солцерога.

– А ты что здесь делаешь? – спросила я.

– Разве не видишь? Воду таскаю.

– Но зачем воду в колодец лить?

– Уходит из него зимой вода, вот я за день натаскаю, а девы вернутся, колодец полнехонький, прямо из него черпай.

– Что ж сами они? Зачем ты, старая, им таскаешь? Тебе бы в шубу кутаться, у огня сидя, сама уже, как мать Табити, древняя.

– А ты думаешь, я много девочек моих старше? – спросила она и остановилась. Я чуть на нее не наскочила. – Думаешь, они молодые все, как ты?

Я оторопела. На меня смотрела древняя старуха, древняя, как старые лиственницы, которые изнутри уже сгнили, одна кора и осталась. Она не в силах была разогнуть спину, глядела снизу вверх, глаз ее я не видела из-под мохнатой шапки, но лицо было бурым, как кора, и так же изъедено морщинами. Рот был, как пропасть, а ноздри расширились, как у лошади. Из-за тяжести своей и старости она давно не была в седле, ноги ее были кривы, а руки схватило болезнью, она держала их, подгибая, ладоней не было видно из-под длинных рукавов. И это старое, умирающее дерево говорило мне, что ненамного старше Луноликой матери дев, вечно юных дев-воинов! Я не могла ей поверить.

– Те, замерзла, что ли? – спросила она. – Ты кто такая?

– Ал-Аштара, дочь царя, Луноликой матери посвященная дева, – проговорила я, будто во сне.

– Те? – удивилась она. – А и не скажешь: ни чекана у тебя, ни лука, ни меча боевого. Слабоватый ты воин!

Я смутилась. Я и не думала, что старуха разглядит меня своими слепыми глазами. Хотела сказать ей, что еще не прошла посвящения, но она уже развернулась и пошла дальше, ворчливо приговаривая:

– Все вы думаете, что они тут вечные, ваши девы. И что они не стареют. Те! Все стареет и умирает, девочка, все.

– Но Камка говорила… – начала я и замолчала, услышав, какой жалкий у меня, растерянный голос.

– А, жива еще старая? – сказала бабка. Она, казалось, очень этому обрадовалась. – Те, она-то знает, что на посвящении говорить, чтобы девочкам легче обеты давались. Только жизнь-то все равно – жизнь, вот что, царевна.

Мы дошли до ворот, она стала подбирать второе ведро.

– А как мне их увидеть? – спросила я почти в отчаянии.

– Дев-то? Да придут к первым перьям, придут. Я только вот… – но она не успела сказать, вдруг застонала, бросила ведра и схватилась за поясницу. – А! Не разогнусь!

Она и правда не могла разогнуться, схватилась за напряженную спину, и вся эта огромная фигура казалась в тот миг слабой, как дитя. Мне стало страшно, вдруг умрет сейчас, я подскочила, и она вцепилась в меня намертво, чуть не опрокинула. Мне оставалось только довести ее до дому и усадить на лежащие у дверей поленья.

– Как же я так, как же так! Без воды остались мои девочки! – причитала она без умолку, слезливо и жалко. Я поняла, что другого пути у меня нет.

– Давай я натаскаю, старая.

– А сможешь ли? – с недоверием посмотрела она на меня. Я вспыхнула.

– Я крепкий воин! – сказала я гневно, хотела прибавить, что уж точно сильнее такого гнилого тюфяка, как она, но сдержалась.

– Хорошо. Показать тебе не смогу, сама найдешь: из ворот вдоль забора, а там тропа вниз, к реке, ее-то услышишь. Иди уже, а то до алых перьев не управишься.

Оставалось только послушаться и пойти. Вдоль забора шла тропа вниз с холма. Была она узкой, шла напрямик через лес, и летом, верно, не было тут тропы вовсе, только зимой протаптывали – прямо поверх поваленных деревьев. Дошла я до речки, очень бурной, лишь у берегов замерзшей, набрала два ведра и пошла назад.

И тут поняла, отчего так медленно шла старуха: сами обледенелые деревянные ведра были тяжелы, а с водой и подавно. Тонкие веревочные ручки резали ладони, пришлось натянуть рукава. Тащить в гору да через ухабы было трудно, но поставить, чтобы отдохнуть, некуда. Так и шла до самого верха, лишь на горке остановилась, отдышалась – и вошла на двор.

Коня моего уже не было на месте. Старуха хлопотала. Шкура с оленя была снята и растянута на заборе. Увидав меня, бабка кинула недовольно:

– Чего так долго? Поворачивайся, пока вода не простыла. – И ушла в большой дом. Это мне показалось странно, но я ничего не сказала, вылила оба ведра в колодец и снова пошла к реке.

Тут упало мне в голову: откуда взялась старуха? Не из нашего она была стана, там таких никогда не бывало. В чертоге только девы могли жить, но бабка не была воином. Подумать, что ходит она сюда из соседней долины, было сложно: сколько бы времени занял у нее такой путь? Уже у самой реки я вспомнила, что не видела следов, пока ехала в чертог. Может, конечно, иной какой путь был к чертогу, о котором я не знала? Набрала воды и пошла обратно, решив у старухи спросить. Но как дошла до ворот, только о том, чтобы отдышаться, думала. Старая же снова лишь поторапливаться велела и куда-то в глубь двора утопала. Я сжала зубы, доволокла до колодца ведра и пошла назад.

Не знаю, сколько раз ходила так вниз-вверх по горе. Пока налегке спускалась, новые вопросы возникали, как с водой поднималась, пропадали, как ни бывало. Несколько раз спотыкалась с полными ведрами, обливалась, шла назад к реке. К концу дня я замерзла и устала до отупения от этой тяжелой работы. Но ни с первым алым пером, ни со вторым, ни с сумерками не вернулись девы. Наконец в полной темноте поднималась я с реки, по памяти переставляя ноги. Когда подходила к чертогу, казалось мне, что сейчас упаду. Плечи и руки были как не мои, обувь обледенела, сосульки свисали с подола шубы. Но, войдя во двор, я застыла, обомлев, и даже об усталости позабыла.

Конями был полон двор: больше двух десятков похрапывали у кормушки вдоль забора, и пар валил с мохнатых спин. Светильники горели над коновязью. Дым стоял над всеми домами. Красный свет и теплый ароматный дух шел из приоткрытой двери большого дома. Оттуда слышались смех и разговоры, громкие слышались слова, и они меня ударили, как плетью.

– Я, говорит, царская дочка, подайте мне Луноликой матери дев! – кричал кто-то высоким голосом.

– А потом ведро взяла – и потащила! – Взрыв хохота заглушил остальное.

– А как она смотрела на старую! Как на тлен смотрела!