Живу. Зову. Помню - Виталий Васильевич Бушуев

черта,

в силу денег, в лозунги-слова,

ни в любовь какого-либо сорта,

в мысли, что рождает голова.

Я не верю в братскую обитель,

что пропахла дармовым добром,

и тем более,

когда святитель

окропляет собственный мой дом.

Я не верю

в завтра и в сегодня,

да и к прошлому доверья нет,

будто кто-то свет небесный отнял

и зажег мне отраженный свет.

Но сквозь мира тусклую завесу

я не верой,

а умом пробьюсь

в ту страну, что много старше Зевса,

где Перуном пестовалась Русь.

Именно оттуда все мы родом.

И мне жаль языческих потерь,

жаль утраты матери-природы,

что предсмертно шепчет:

верь мне, верь…

Я встаю пред Русью на колени

и шепчу: родимая, прости,

пусть не в этом -

в новых поколеньях

ты себя сумеешь обрести.

Реквием на День Победы

Озарена Москва огнями,

и триумфальными конями

тень славы прежней пронеслась,

в грязь ввергнув нынешнюю власть

Еще лежат в глухих болотах -

одна береза на двоих -

артиллеристы и пехота,

моложе сверстников своих.

Еще не все взорвались мины,

не все траншеи заросли,

а … эти…, греясь у камина,

землею русскою трясли,

ее меняя на банкноты,

стараясь не продешевить.

И пели реквиема ноты:

О Русь, ты будешь,

будешь жить.

Русь почернела от запоя

Русь почернела от запоя,

лишь березовые колки -

так у поднявшихся с забоя

шахтеров

светятся белки.

Во глубине души народной

хранится пласт чернопородный.

Лишь выдав уголь на-гора,

мы обожжем теплом друг друга,

не отдадим как юнкера

родную землю на поругань.

У России нет величины

У России нет величины -

лишь неизмеримое величье,

что хотят двуглавые чины

растоптать и растащить по-птичьи

Не пытайтесь нас перекроить

и привить нам чуждые манеры,

не умеем в одиночку пить,

только – на троих…

да чтоб без меры.

И работать можем -

для души,

а совсем не ради жалких денег,

потому и платят нам гроши

телеобозначенные тени.

Но… не надо нам судьбы иной,

не засыпать души пятаками,

не торгуйте нами и страной -

не считайте всех нас дураками.

Облака улетают на юг

Облака улетают на юг,

колокольные звоны – вослед им,

покидая родимый уют,

расставаясь с рябиновым летом.

Там, в краю чужеземном, тепло,

солнце, фрукты, цветущие розы.

Но не спрятать в чужое дупло

свою душу от здешних морозов.

Я на этой земле остаюсь,

мне на бегство наложено «вето».

Здесь сквозь зимнюю стужу дождусь

возвращенья весеннего цвета.

На фоне вечерней светлыни

На фоне вечерней светлыни

ажурные мачты опор

как новые наши святыни -

бездушному небу укор.

Несут они свет настоящий

взамен угасающих дней,

и вот над Россиею вящей

зажглись мирриады огней.

Не спят в городах и селеньях,

продленкою тянется жизнь.

Моим, а не божьим, веленьем

наземные звезды зажглись.

Над бренною планетой

Над бренною планетой

на бреющем полете

надтреснутые мысли

свершают виражи;

цепляясь друг за друга,

сплетаются в тенета,

ткут ауру земную -

энергомиражи.

А те – живут как волны,

рассеиваясь вольно

или сбиваясь кучно

в сверхплотные слова.

Слова рождают дело,

дела рождают тело,

тела рождают мысли,

и кругом – голова.

Мысль измерима в эргах,

а в джоулях – работа,

и аура весома,

и масса льется в свет.

Жизнь – вечная разборка:

кому, зачем и сколько.

И плодоносит сома*,

даря иной Завет.

* сома – (греч) тело, не имеющее половых клеток.

Объявляются общие выборы

Объявляются общие выборы.

А мне хочется всех выпороть -

ну, опять мы развесили уши,

затыкая и ум и души.

Вновь нас кормят гнилою морковью,

обещая житуху коровью,

обещая теплое пойло,

хлорофосом промытое стойло,

чтобы всех хорошенько выдоить,

а потом на говядину выдавить.

Не хочу быть мясистой тушею -

я свой голос внутренний слушаю,

он мне шепчет – будь человеком

наравне с XXI-м веком,

поверни к меркантильности спину,

знай, что мир уподоблен спину -

мысли взвихрены вечным крученьем,

подымаясь к высотам вечерним.

Там, где звезды сливаются с небом,

там, где я ощутимо не был,

там, где дух свой оставил Визбор -

в горних высях -

российский выбор.

03.07.96 г.

Естина

Выхожу из дома я -

а за углом

осень златотомная

грезит о былом.

Красный лист осыпался,

желтизна – как СПИД.

Суетой надыбался,

город нервно спит,

и заботой дольнею

взгляд его потух -

синей колокольнею

вверх стремится дух.

Над холмами грязными

молит крест грехи,

посулами прясными

на бедность -

с чужой стрехи.

Но рассветно-алое

солнце-пламень жжет,

стылое-усталое

небо чуда ждет.

Вновь фатой невестиной

облеклась река,

чувствуется -

естина

высшая рука.

Числа – это отзвуки небес

Числа – это отзвуки небес.

Единица – голосом гобоя

ввинчивается словно бес,

то явясь царицей, то – рабою.

Парным сочетаньем инь и ян

всякое движенье сотворимо.

Птица-тройка будит россиян

бубенцовым отголоском Рима -

мчимся мы на резвых вороных,

сиротами оставляя хаты,

и на все четыре стороны

рвутся колокольные набаты.

Падают наземь колокола

с пятиглавых золотых соборов,

и звезда на пять углов легла,

заглушив сомнения и споры.

Но в полночной русской тишине,

захмелев от звездного сиянья,

я склоняюсь на плечо к жене

и шепчу бессчетные признанья.

«Ш'ерше ля Фам»

«Ш'ерше ля Фам» – как часто эта фраза

доказывала истинность свою.

Лишь Ева укротила дикобраза,

легла к нему в послушную хвою.

Был Дон Кихот обязан Дульсинее

отвагой и комичностью своей,

а Лауре Петрарка, не старея,

сонеты пел как курский соловей.

Пусть всуе поминали матерь вашу,

но в час житейских праздников и склок

ведёт сквозь нас Толстой свою Наташу

и Незнакомкою пленяет Блок.

Мы образ женщины вносили в жизнь как знамя,

ему молились в тёмной тишине.

Своим рожденьем я обязан маме,

устойчивостью жизненной – жене.

Ты – мать моих детей и вечная подруга,

вы – женщины, чьи лица я люблю,

собой замкнули бесконечность круга,

в котором я себя за хвост ловлю.

Ты – женщина, судья моих поступков,

но ты же и первопричина их.

Твой образ и восторженно и хрупко