Мода и гении - Ольга Хорошилова

Генеральских средств Илье Петровичу вполне хватало на дорогие светописные изыски. Он мог посетить Венингера, Цвернеров, Даутендея, Бергамаско, Борхардта и Шенфельда. Венингер держал ателье на 4-й линии Васильевского острова, неподалеку от дома Чайковских. Однако семейства редко выбирали студии по их местоположению, они оценивали стоимость, качество и следовали, конечно, советам друзей. Куда же могли отправиться Чайковские?

Не так давно я участвовала в масштабном проекте музейно-выставочного центра «Росфото» — «Дагеротип в России», задачей которого было выявить и описать все светописные отпечатки, хранящиеся в отечественных музеях и частных собраниях. Атрибутировать их было не всегда просто: не на всех сохранились марки ателье, бумажные этикетки, надписи. В таком случае определить автора помогал запечатленный на снимке реквизит: драпировки, скатерти на столах, мебель, вазочки, книги, другие предметы, которыми мастера оживляли композицию.

Чем дороже ателье, тем изысканнее антураж. Драпировка и мебель на снимке Чайковских самые что ни на есть простые. Нехитрая занавесь на втором плане (без кистей и бахромы, как у Венингера или Цвернеров) делит композицию на две зоны — светлую слева и темную справа. Никаких картин, резных этажерок, книжных шкафов, пышных турецких ковров. Илья Петрович сидит на черном лакированном стуле. Кресло Александры Андреевны видно лучше, заметны плетеная резная спинка и подлокотник. Уже кое-что.

Мне нужно было сопоставить эти детали с теми, которые присутствуют на снимках упомянутых петербургских ателье. Работа техническая, не слишком интересная, но она дала важный результат. Такие драпировка и кресло были в арсенале только одного мастера — Вильгельма Шенфельда. Кресло отлично видно на семейном снимке Майковых, хранящемся в ИРЛИ РАН. И даже расположение фигур схожее: Евгения Петровна Майкова сидит слева, а справа — ее сын Валериан, вполоборота к ней, почти так же, как Анна Андреевна и Илья Петрович Чайковские. По правую руку от Майковой — ее младший сын Леня. Фотограф поставил его почти так же, как Петю Чайковского, — со скрещенными руками, опирающимися о подлокотник кресла. В центре композиции Николай Майков, поэт, глава семьи. В случае с Чайковскими композицию завершают дети — Зинаида и Николай.

Петр Чайковский с семьей.

Отпечаток с дагеротипа 1848 г. (ателье В. Шенфельда)

Цены у Шенфельда не кусались, но и не были низкими. Снимок одной персоны стоил от 3 до 6 рублей серебром. Семейные группы обходились в 8–10 рублей, вполне по карману отставному генерал-майору. Ателье находилось в доме Вельциной на Малой Морской. В 1844 году мастер объявил о том, что построил специальный стеклянный фонарь «для снятия групп посредством дагеротипа». Он без устали творил «светопись» — с десяти утра до пяти вечера, о чем сообщал в газетных объявлениях. И в них же отдельной строкой значилось: «Господин Шенфельд ручается за совершенное сходство изготовляемых им портретов».

В погоне за клиентами фотограф не только постепенно снижал цены на услуги, но и периодически «изыскивал новые технические способы» получения снимка лучшего качества. Вероятно, поэтому Илья Петрович, любитель техники, отправился с семейством к Шенфельду.

После недолгого обучения в пансионе Шмеллинга Петр поступил в Императорское училище правоведения. Основанное в 1835 году по распоряжению и на личные средства принца Петра Ольденбургского, оно призвано было «готовить благородное юношество на службу по судебной части». В конце XIX века его считали престижным, сродни Александровскому лицею. Но в 1850-е годы преподавательский состав оставлял желать лучшего, и в списках воспитанников почти не было громких родовитых фамилий.

Всё здесь Пете казалось чужим, казенным, холодным. Училище жило по законам арифметики. Кто понимал и принимал их, тому воздавалось сторицей, того возводили в степень положительную. В табелях одно отличие слагалось с другим и равнялось поощрению. Старание, умноженное прилежанием, отмечали золотыми петлицами на рукавах мундира. Так повелось еще в 1840-е годы. Лучших награждали тремя петлицами на рукаве и назначали «старшими в классе», что равнялось вице-фельдфебелю в кадетских корпусах. Помощниками их были «подстаршие», отмеченные одной петлицей на каждом рукаве мундира.

За провинности, спор с учителем, бег по коридору, неопрятный вид, порочащее поведение, отлынивание от учебы строго наказывали — возводили в степень отрицательную. А самых нерадивых арифметически «делили на нуль», обнуляли — отчисляли из училища.

Арифметика была всюду. Расписание — как пример со многими действиями. 6 утра — подъем. 6:15 — умывание. 6:30 — молитва. 6:45 — утренний чай с розанчиком. 7:00 — начало занятий, 21:00 — окончание занятий, отбой. Итог — горькое уныние.

Чайковскому было невыразимо тоскливо в этой арифметике. Все по часам. Все расчерчено по линейке. Ровные ряды черных парт, ровные ряды сидящих воспитанников, их ровно стриженные затылки, одинаковые, беспрекословные. Части равны целому. Части держали равнение налево, стройными рядами под барабан шагали по учебному плацу.

По распоряжению императора все первостепенные учебные заведения следовало превратить в полувоенные: Европа бредила революцией, император Николай Павлович с серым нездоровым лицом бредил заговором. Учебные заведения велено муштровать — чтобы ни один, чтобы никогда… Правоведов превращали в солдат. Солдаты зубрили шагистику, постигали юриспруденцию на брусчатке, звонко вышагивали законы — грудь навыкат, ногу вперед, носок тяни, ать.

И наказания тоже были армейскими. Директор училища Языков, бывший рижский полицмейстер, сущая держиморда, устраивал публичные порки: стягивал воспитаннику штаны, впечатывал его в скамью и жестоко сек перед всем классом. Красный, пыхтящий, с глазами навыкате, совершенно сумасшедший Языков бегал по коридорам, рыскал по нужникам, искал всюду провинности. Придумал себе даже замшевые мерзкие сапожки без каблуков, чтобы его поступь не слышали ученики, чтобы застать негодяев врасплох. Он всегда и всюду пресекал «якобинство» — так именовал грызение ногтей, курение в туалетах, случайно брошенную шутку. И даже в детских прыжках на прогулках директору мнилось опасное свободомыслие. Разрешено только шагом, только маршем, только под барабан.

Сродни Языкову был инспектор Рутенберг, прозванный учениками Шпиц-рутенбергом. Шпицрутены — гибкие прутья для порки. Шпиц-рутенберг тоже любил пороть, знал в этом толк. Он обожал армейский шик: носил огромные скрипучие ботфорты и шагал в них так, что колесико шпор звучно царапало пол.

К счастью для Петра, к середине пятидесятых самодуров в училище поубавилось. Появились даже либералы — преподаватели мягкие и непривычно дружелюбные. Среди них — Иван Алопеус, воспитатель класса, в котором учился Чайковский. Позже он стал инспектором — сменил Рутенберга, которого в гневе хватил удар.

В училище легонько повеяло свободой. Правоведов учили танцевать, развивали музыкальный слух. На деньги принца Ольденбургского устроили музыкальный уголок. Воспитатели даже мирились с опасной любовью подопечных к театральным искусствам. «Чижики» (так прозвали горожане воспитанников училища) регулярно упархивали на балет и в оперу. Особенно любили голосистых итальянцев, ливших со сцены сладчайшие арии Россини и Беллини. Некоторые сделались истыми балетоманами. Чайковский тоже полюбил прелестные па и, если верить его брату Модесту, в старшем классе умел достойно оценить баллоны и твердость носка танцовщиц. И снились ему тогда не петлицы отличника, а муаровые крылья и полные ножки балетных сильфид.