Медленные челюсти демократии - Максим Кантор

Коррупция имманентна демократии, она вытекает из самой сущности демократии как строя, где права имеют ценность, а обязанности лимитируются обладателями прав. То, что имеет ценность, непременно будет иметь товарную стоимость — коль скоро функционирование общества зависит от обладания этими вещами. По тому же принципу, по какому церковь продавала индульгенции, демократия продает право на влияние, на моральный авторитет, на незапятнанную совесть. Дело сугубо функциональное, что моральный авторитет обрастает строительными подрядами, а незапятнанная совесть гарантирует место в совете директоров.

Права человека есть меновая единица, они включены в рыночный оборот и уже вне рынка рассматриваться не могут. И как следствие — рынок, приняв в себя этот товар, получает от этого некий моральный образ, отблеск прав и свобод падает на торговые ряды, и заурядный меняла делается представителем прогрессивного дискурса: он торгуется, следовательно, он морален.

Сегодня правительство использует выражение «демократия с рыночной экономикой», когда хочет определить, что происходит в стране. Как объяснить наличие бедных и богатых, оглушительную нищету одних и сказочные доходы других? Капитализм? Феодализм? Рабовладельческий строй? Нет-нет, позвольте, у нас демократия, ориентированная на рыночную экономику, разве не ясно? Это такое общество, где права граждан равны и все граждане участвуют в соревновательной гонке рынка, добиваясь выгоды. Некоторым везет — вот и все, но все равны перед экономикой. Это ведь лучше, чем коммунистическая доктрина, от коей мы с проклятиями отказались. Мы теперь верим не в «пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а в «предприниматели всех стран, свободно торгуйтесь!». Вот наш идеал, этим сердце и успокоится.

Это весьма характерное, но двусмысленное определение общества. Рассмотрим обе стороны вопроса.

С одной стороны, экономика не может служить предметом чаяний и заботы нации. Экономика — это вещь служебная, отнюдь не цель развития народа. Рынок не может являться предметом веры, поскольку рынок — вещь аморальная в принципе: рынок — это обман и махинации, рынок исключает милосердие и заботу. Никакое общество не может быть создано без милосердия к старым и без заботы о малых. Даже тоталитарные утопии (коммунистические утопии в том числе) содержат в себе идею солидарности — а рынок этой идеи принципиально не содержит. Если вы приобрели вопреки интересам соседа некую вещь (например, его дом), это гарантия того, что данной вещи больше нет у соседа — и с этим соседом вы никогда не будете солидарны в обладании данной вещью.

Однако — и это другая сторона вопроса — вероятно, с этим соседом вы можете быть солидарны в идее обмена, в возможности торговаться, то есть в гражданских правах, иными словами — в идее демократии. Вероятно, ваш сосед будет утешен в своей потере тем, что в принципе он тоже мог бы отнять у вас дом, у него были шансы оказаться ловким, сильным, безжалостным — и это равенство возможностей, оно в принципе важнее, нежели обладание вещью.

В таком случае, права человека (как правило, нереализованные) выступают как компенсация рыночной неудачи, именно как индульгенция, выданная рыночным обществом неудачнику в обмен на потерю имущества (здоровья, чести, свободы и т. д.). Так демократия связала себя с рыночным соревнованием в качестве компенсаторной функции. Не столько равные права, сколько равные возможности — но ведь именно права и являются утешением, не правда ли? Если демократия борется за права, а рынок борется за собственность, то можно считать, что общественные заботы распределены поровну. Разумным завершением данной конструкции будет такая власть, которая будет сочетать в управлении демократическую риторику и рыночную тиранию. Но разве такое сочетание демократа-тирана не заложено изначально в самом институте демократии? И разве фигура Цезаря не воплощает именно это сочетание?

Философ Герберт Спенсер и биолог Конрад Лоренц писали именно об этих противоречивых свойствах натуры — о победительно-поглощательной доминанте, пробивающейся сквозь изначальное природное равенство, отменяющей его. Ничто другое, кроме как природная сила, в демократическом рынке проявиться не может по определению. Но когда демократия дает волю социальному дарвинизму, она тут же смягчает эффект насилия символической терапией.

Связано это еще и с тем, что демократия как высшая стадия развития социальной истории отождествляет себя с прогрессом. Благородный мечтатель Маркс причудливым образом сочетал мечты об интернационале трудящихся и оправдание английской колонизации Индии. В своих статьях о колонизации Маркс показывает, как субъективная страсть к наживе приводит к объективному торжеству разума над стихией: английский полковник принес отсталому народу цивилизацию (пусть и варварскими методами), и следует признать, что Индия сделала шаг к демократии, пусть и вопреки свободам. Сегодня такой взгляд подтвержден: демократия совершенно торжествует в Индии — и колонизация пошла ей в этом отношении на пользу: притупила сентиментальность.

К этому рассуждению остается добавить немногое. Экономика демократического государства гарантирует нам наличие реального среднего класса — то есть независимых мелких собственников, которые одновременно являются и фигурантами рынка, и защитниками гражданских свобод. Именно этот средний класс и двинул человечество к демократии. Эти булочники, таксисты, башмачники, держатели ресторанов, дантисты, антиквары и кураторы галерей — именно они и демонстрируют необходимое сочетание рынка и прав, они выйдут на баррикады, чуть их бизнес ущемлен, и эта связь суть гарантия демократии. Так написано во всех учебниках, и физиономия этого среднего класса запечатлена на литографиях Домье и в скульптурах Родена. Любопытно, однако, что данного среднего класса в природе более не существует. Те, кого мы сегодня именуем представителями среднего класса, — это менеджеры, служащие огромных корпораций, банковские клерки или же государственные чиновники. Они не имеют собственного интереса в деле, в случае обладания акциями предприятия они перейдут в разряд правящего или высшего класса. Менеджеры среднего звена заключают сделки ради дохода корпораций, но ни один из них не воспринимает бизнеса целиком, он не в состоянии проследить за общим ходом вещей. Стратегия оставлена высшему классу — средний класс выполняет, если угодно, функцию пролетариата: они наемные работники, лишенные орудий труда, зависимые от капитала. Это в свое время предсказывал Маркс, когда перед смертью писал о том, как пролетариат мутирует в класс умных служащих — однако предвидеть то, что, выполняя фактическую роль пролетариата, эти служащие станут противниками всякой солидарности и их интерес будет противоположен интересам пролетариата, — этого Маркс предвидеть не сумел. Правды ради, следует отметить, что и сам пролетариат объединяться не особенно стремился — будучи образованием скорее фантомным, функцией от капитала, нежели самостоятельной силой. Именно либерализм сделал пролетариат центром политического мышления, но сам либерализм и устранил его за ненадобностью — когда пришла пора нового класса, класса менеджеров.

Менеджеры, капслужащие, чиновники, одним словом, средний класс, составляют тело современной демократии, но как же отличается этот средний класс от описанного некогда революционного класса! Нынешний средний класс — прямая противоположность тому, что когда-то вдохновлял Кондорсе.