Правила боя - Борис Седов

А потом много чего было в жизни кадрового разведчика Петра Петровича Сергачева – работа в Кабуле, где пришлось вспомнить свое знание пушту, фарси и арабского.

Потом – Москва, служба в ближневосточном отделе, потом – во время кризиса на Даманском – Дальний Восток, Китай, Вьетнам, в разгар войны с американцами, снова – Москва, и, наконец, последние двадцать лет – спокойная жизнь в Германии, где он был главой всей советской, позднее российской резидентуры.

Сергачев занимал должность человека, который за все отвечает перед своим начальством и ни за что не отвечает перед немецким законодательством. Петр Петрович Сергачев всегда чтил закон и никогда его не нарушал, во всяком случае, сознательно, считая, что любое нарушение закона – есть признак собственного недомыслия и глупости. Закон написан людьми, и люди вполне могут его обойти, если немного напрягут свои извилины. Причем, чем сложнее выставленные законом силки, тем большее удовольствие получаешь, успешно их избежав. Сергачев в глубине души был гедонистом и стремился получать удовольствие от жизни, особенно если это удовольствие бывало сопряжено с усилением деятельности серого вещества мозга.

Впервые об организации «Ворон» Петр Петрович Сергачев услышал в каком-то несерьезном, полушутейном разговоре с моссадовским офицером, служившим атташе по культуре посольства Израиля в Ханое. Это было в середине шестидесятых, а точнее – в шестьдесят седьмом.

Вспомнили успехи израильтян в шестидневной войне, неудачи американцев во Вьетнаме, и как-то неожиданно в разговоре возник «Ворон». Сергачев сделал удивленные глаза, моссадовец с пониманием кивнул, заговорил о другом, но еще несколько раз за вечер упоминал о «Вороне», ожидая ответной реакции Сергачева. Больше израильтянин тему «Ворона» не затрагивал, из чего Петр Петрович сделал вывод, что он нашел человека, связанного с этой таинственной птицей.

Спросить напрямую о «Вороне» Сергачеву было некого. Шмидт умер, а иеромонах Никон стал архимандритом и настоятелем какого-то монастыря и, вроде бы, получил звание генерал-майора…

Крупица к крупице Сергачев собирал информацию о таинственном «Вороне», чаще всего получая ее от братьев-разведчиков из стран дружественных Советскому Союзу, относившихся к нему со спокойствием традиционного нейтралитета, и особенно много от тех, кто числился потенциальным военным противником. Тем, последним, по статусу было положено знать максимально много о том, что творится в пределах Садового кольца Москвы.

А в восемьдесят девятом, в Германии, к нему пришел человек, который назвался Бруно Вальтером и предложил сотрудничать с «Вороном». Петр Петрович не отказался, от таких предложений не отказываются, просто обещал подумать. Тезка знаменитого дирижера с пониманием кивнул, но был явно разочарован.

Через несколько дней Сергачеву пришел вызов в Москву, а вслед за этим торжественные проводы в отставку…

Оказавшись свободным от обязанностей перед государством, Сергачев поначалу решил посвятить себя поискам книги, вернее, следов книги.

У руля КГБ встал прагматичный Андропов, дело о мистической книге и заключенном в ней тайном знании было отправлено в архив, но Петр Петрович по мере возможности продолжал свои приватные изыскания, которые пока ни к чему не привели. Самое большее – удавалось найти людей, которые что-то слышали о людях, которые эту книгу держали в руках. Но в любом случае все сводилось к двум исходным точкам – монастырю на юге России и сборному пункту подразделения «Эсфирь» под Потсдамом, на берегу озера Швилов. Теперь, пользуясь нежданно нагрянувшим на него свободным временем, Сергачев искал следы книги в России. Самым важным и единственно достоверным оказалось свидетельство старика, работавшего в древлехранилище Пушкинского Дома.

Строго говоря, старичок этот, Дмитрий Захарович Певцов, уже не работал в Пушкинском Доме, но числился там чем-то вроде почетного консультанта, призываемого в случае крайней важности обсуждаемого дела или для экспертизы уникальных находок.

Увы, находки древнеписьменных книг случаются чрезвычайно редко, поэтому Дмитрий Захарович большей частью проводил свое время в двух выделенных ему щедрым государством комнатах большой коммунальной квартиры в центре города, или на убогой дачке садоводства Пушкинского Дома.

Образ жизни Дмитрия Захаровича не находил понимания у окружающих. Носители исконно русской духовности, призванной разбудить мир от спячки и вознести его на невиданные прежде высоты, громкогласно обсуждали в коридоре питерской коммуналки перспективы скорой смерти квартиросъемщика Певцова, высказывая ему это в глаза при встрече в местах общего пользования.

– Чтоб ты сдох, гнида, – говорила ему носительница духовности, для повышения своей культуры бросившая родные горизонты Нечерноземья и приехавшая в бывшую столицу России.

И, чтобы подтвердить серьезность такого пожелания, она плевала Дмитрию Захаровичу в кастрюльку с пельменями. Пельмени приходилось выкидывать, но зато академик российской и множества зарубежных академий Дмитрий Захарович Певцов получал пищу для размышлений об этимологии слова «гнида» и вариантах его словоупотребления в исторической перспективе и в современном разговорном языке. А пообедать можно и чаем с сухарями, благо кипятильник исправно служил ему не один десяток лет, с тех самых времен, когда он, молодой сорокалетний кандидат наук, объездил весь русский Север в поисках древних книг и рукописей.

Дмитрий Захарович Певцов и Петр Петрович Сергачев легко нашли общий язык. Они не были сверстниками, Певцов был старше, начитаннее и грамотнее в самом широком значении этого слова, но он был и наивнее, той простодушной наивностью, когда человек, закрывая глаза, считает, что над всей Землей воцарился мрак.

– Сейчас я вас чайком угощу, – сказал Дмитрий Захарович. – Любите чаек-то?

– Конечно, – радостно ответил Сергачев, последние тридцать лет ничего, кроме кофе, не признававший.

Певцов выглянул в коридор, услышал недобрые слова о своей скорой кончине, удачно увернулся от плевка в свою сторону и сказал:

– А мы – в комнатке сварим, там люди, мешать им буду, в комнате-то оно даже вкуснее получается.

И потом, сидя над разномастными чашками с добротным лагерным чифирем – на Соловках пристрастился – Певцов выслушал короткий рассказ Петра Петровича о его поисках книги, выслушал и всплеснул руками:

– Вспомнили, наконец! Я уж думал, кроме меня, о той книге никто и не знает. Боже ж ты мой, Боже ж ты мой!

И вскочил, и бросился к одной из книжных полок, а у Сергачева сладко заныло сердце, вот сейчас возьмет, да и вытащит откуда-нибудь из второго или третьего ряда, потому что полки были старой работы и делались мастерами не для книг, а для какой-то другой домашней надобности, и положит перед ним эту самую треклятую книгу и скажет при этом скромно – вот она.

И почти так и случилось.

Дмитрий Захарович вытащил из глубины полки толстую, переплетенную кожей рукописную книгу, положил перед Сергачевым и сказал:

– Вот, – но при этом добавил: – Это каталог рукописных книг, хранившихся в библиотеке Соловецкого монастыря. Ваш покорный слуга ее собственноручно составил, за три года пребывания в УСЛОНе. Да-с, славное было время, замечательное, по-своему, конечно. Я же имел честь делить пайку с отцом Павлом Флоренским и тезкой моим, Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, преславным нашим академиком. Вам бы с ним поговорить, он о старописанной книге многое знает. Да-с, многое, но не все, потому что когда я обнаружил на хорах эту книгу, она там под колченогую лавку была подложена, и принес Дмитрию Сергеевичу, тот однозначно свой вердикт высказал, буквально – одним словом. Мусор – вот что он сказал об этой книге. И больше уж к ней не обращался. А я, усердный студиозус книгу в каталог внес и описал ее должным образом, наравне с другими, которые, по мнению Дмитрия Сергеевича, отнюдь мусором не были.