Расписной - Данил Корецкий

Лейтенант Медведев зевнул – третий раз за сегодняшний вечер – и в очередной раз покосился на чеканный профиль сидящего слева полковника Старцева.

Начальник Владимирской тюрьмы лично опекал настырного комитетчика и организовывал ему культурную программу: то приглашал в гости, то парил в баньке, то водил в кино. Это аксиома для любого руководителя: проверяющего надо держать поближе к себе и всячески ублажать. Компанию дополняли дородная блондинка – супруга полковника и похожая на нее, только рыжая, младшая сестра, которая еще не успела выйти замуж. Последнее обстоятельство ненавязчиво, но несколько раз довели до тоскующего в командировке лейтенанта.

Медведев на сестру не реагировал и от спиртного отказывался, чем пробуждал в Старцеве самые худшие подозрения. Обычно проверяющие ведут себя не так… Вполуха слушая репризы конферансье и делая вид, что не замечает зевков столичного гостя, полковник в очередной раз ломал голову: чем вызван столь пристальный и замаскированный интерес КГБ к Владимирской тюрьме? С чего это вдруг офицер центрального аппарата сидит здесь уже неделю, задает какие-то странные, не связанные между собой вопросы, читает карточки заключенных, без видимых причин и какой-либо системы перебрасывает их из камеры в камеру? Зачем он часами ходит по длинным вонючим коридорам режимного корпуса и подолгу наблюдает в смотровые глазки за камерной жизнью? Почему в свободный вечер, отказавшись от соточки коньяка в буфете, напряженно ерзает в мягком кресле?

Медведев посмотрел на часы. В тюрьме прошел отбой, все должны спать… Но почему он испытывает беспокойство? Как-то раз, во время обыска в квартире разоблаченного американского агента, у него уже появлялось такое чувство. А через несколько минут, усыпив бдительность оперативной группы, шпион отравился замаскированной таблеткой цианида…

Лейтенант изменил положение, вытянул ноги, вновь глянул на циферблат. Время остановилось. Он прислушался к своим ощущениям. Беспокойство было связано с прикрываемым объектом. Человеком, фамилию которого он ни разу не назвал Старцеву. Которого опекал на расстоянии, как ангел-хранитель. Сейчас ему угрожала опасность. Мистика какая-то!

– Ну что, лейтенант, может, бросим эту скукотищу? – в свою очередь изобразив зевок, повернулся Старцев к Медведеву. – Пойдем погуляем, пивка попьем…

– Пойдем, – кивнул тот. – Только… Только давайте заедем в учреждение. Сегодня могут быть провокации, надо проверить контингент!

Старцев недоумевающе пожал плечами, но спорить не стал.

– Что ж, раз надо, давай проверим!

* * *

– Кто мне конкретно предъяву делает? Кто за базар отвечать будет?! – повторил Вольф.

Коляша привычно съежился. Смотрящий молчал, глядя в сторону. Торпеды стояли по-прежнему неподвижно, держась на безопасной дистанции.

– Что молчите?! Хватит сопли размазывать! Пинтoс, скажи свое слово! Хочешь начать мясню – давай, мне один хер! Только каждый баран будет висеть за свою ногу!

Вольф угрожающе навис над Пинтосом. Ему казалось, что победа близка. Смотрящий устало прикрыл глаза.

– Берегись кольщика! – тоненько заорал кот. – У него швайка, тебе в брюхо метит!

Раз! Вольф подставил руку. Еще секунда, и было бы поздно. Костлявый серый кулак с заточенным, как шило, штырем стремительно приближался к его животу. Жесткий блок остановил предательский удар. От грубо сточенного острия до распятой на кресте женщины оставалось не больше сантиметра.

– Ни фуя себе! – выругалась она. Вольф впервые услышал ее голос – грубый, пропитый и циничный. Хотя Потапыч и предупреждал, что эта картинка – блатное глумление над религиозными символами, только сейчас Вольф в полной мере ощутил глубину такого глумления.

Он сжал огромную ладонь, раздался стон, серый кулачок хрустнул, заточка покатилась по полу.

– Вот ты, значит, какой спец! – угрожающе сказал Вольф. – По мокрякам работаешь! Значит, все, что про регалки порол, – фуфло!

Это было чистой правдой. Убийцы не пользовались авторитетом в арестантской среде и не могли выступать судьями в спорах. Неудачный выпад заточкой перечеркнул все, что сказал Коляша. Хотя если бы удар достиг цели, сделанный им вывод стал бы окончательным и непоколебимым.

– А теперь я тебе спрос учиню! – Вольф сгреб тщедушное тело кольщика в охапку и взметнул над головой, намереваясь грохнуть об пол или швырнуть об стену.

Но в это время послышался звон ключей, лязгнул замок и резко распахнулась дверь. На пороге стоял рыжий сержант. Он был заметно испуган и нервно обшарил камеру взглядом. Увидев невредимого Вольфа, он перевел дух.

– Хозяин прибыл! – выпалил он, обращаясь к Пинтосу. – Учебную тревогу объявил!

Потом рыжий, приосанившись, крикнул Микуле и Вольфу:

– Живо на место! Шляются, понимаешь, где хочут! Щас по камерам будут строить, а вас нету!

Вольф уронил бесформенный серый куль, отряхнул руки и молча пошел к двери. Микула двинулся за ним.

– Разбор не закончили, – сказал им вслед Пинтос. – Еще увидимся.

Но увидеться не пришлось. Через день Вольф ушел этапом на Синеозерскую пересыльную тюрьму. И возле самого Синеозерска у автозака отвалилось колесо.

Рядовой Иванов служил в парашютно-десантном полку и в письмах на гражданку расписывал друзьям горячие рукопашные схватки, опасные ночные прыжки и прочую романтику, свойственную элитным войскам. На самом деле непосредственного отношения к десантуре он не имел, ибо тянул тяжелую лямку во вспомогательном подразделении – батальоне аэродромного обслуживания. Это означало ежедневную пахоту до седьмого пота: уборку летного поля, копку земли, бетонирование, погрузку-разгрузку… Единственным воинским делом была охрана аэродрома, при этом приближаться к самолетам ближе чем на три метра часовым запрещалось.

Командовал полком полковник Зуйков – здоровенный мужик с грубым, обветренным лицом и зычным командным голосом. Но для Иванова главным командиром был ефрейтор Гроздь – маленький, кривоногий, с белесыми глазками и круглым веснушчатым лицом. Ефрейтору, а не полковнику стирал он портянки, ефрейтору отдавал присланные родителями деньги, ефрейтору носил водку из расположенной в восьми километрах деревни. Возможно, если бы все эти услуги он оказывал Зуйкову, толку от них было гораздо больше. Потому что вместо благодарности Гроздь ругал Иванова матом, по сто раз заставлял подходить к телеграфному столбу с докладом и бил в грудянку так, что прогибались и трещали ребра.

Ефрейтор считал, что это правильно и справедливо, ибо сам он по первому году нахлебался дерьма вдоволь, а теперь олицетворял собой старший призыв и, следовательно, имел право кормить дерьмом салабона, а тот должен был беспрекословно жрать этот полезный для приобретения армейской закалки, хотя и неаппетитный продукт. Форма их общения была житейской и обыденной, в официальных документах она называлась «передачей боевого опыта» и «стойким несением тягот воинской службы». Возможности бунта, а тем более вооруженного, ефрейтор Гроздь не предвидел. И, как оказалось, совершенно напрасно.