Эйлин - Отесса Мошфег

— Леонард Польк.

В ее дыхании чувствовался запах табака и фиалковых пастилок.

— Он в одиночном заключении, — сказала я ей. — Я никогда не видела, чтобы его выпускали. И никаких посещений.

— Даже жалко его, — отозвалась Ребекка. — Можно? — Она протянула раскрытые ладони, и я опустила на них папку.

— Я просто проводила каталогизацию, — глупо сообщила я, надеясь, что она не заподозрит меня в вынюхивании.

Ребекка пролистала бумаги в папке. Я притворилась, что занята, и принялась переставлять вещи на моем столе и изучать старый заполненный опросник. «Назовите свой любимый праздник? Во сколько вы ложитесь спать вечером?»

— Я пока позаимствую это, — сказала Ребекка, кладя дело Полька в свой портфель. — Забавное чтение на ночь, — съязвила она. Я села за свой стол, чувствуя тревогу и неловкость, и стала смотреть, как она застегивает свое пальто. — Что за дикий спектакль сегодня устроили?

— Они показывают его каждый год.

— Я назвала бы это очень жестоким и необычным наказанием, — ответила Ребекка.

Потом она накинула на плечи пушистую мохеровую шаль и извлекла из-под нее свои волосы. Я чувствовала, что мне ни в малейшей степени не удалось произвести на нее впечатление. Я решила, что в следующий раз, когда мы будем говорить, я буду более деятельной собеседницей: более остроумной, интересной, живой.

— Что ж, увидимся утром, — произнесла Ребекка и процокала каблуками по коридору, выйдя в метельный вечер снаружи.

По пути домой я заехала в «Ларднер» купить отцу выпивку, потом остановилась у аптеки, чтобы приобрести фиалковые пастилки и пачку сигарет для себя. Я редко курила, но когда что-то выводило меня из себя, я рада была успокоиться парой сигарет. Я пыталась выкинуть из головы Леонарда Полька, хотя картина того, как он трогал себя в карцере, возбуждала меня. Именно это я всегда надеялась увидеть, когда шпионила за Рэнди, — уловить мимолетную сцену того, как он занимается грязным делом. Я неистово встряхнула головой, как будто от этого воспоминание могло покинуть мой мозг, выпасть через уши и оставить меня в покое. Я не была педофилкой — это слово я помнила по урокам латыни, которую изучала несколько лет назад. Изучая отдел косметики, я нашла новый оттенок губной помады — блестящий, кроваво-красный: он именовался «Страстная возлюбленная». Я сунула его в карман. Рукава моего пальто — прежде оно принадлежало моей матери — были длинными и с широкими манжетами, так что я без труда могла стащить почти любую вещицу. Я всю жизнь неплохо умела воровать. Время от времени я до сих пор краду в магазине разные товары: зубную нить, головку чеснока, пачку жевательной резинки. Я не вижу в этом большого вреда. Мне кажется, что за свою жизнь я отдала или потеряла достаточно, чтобы сравнять счет.

В тот вечер я, помимо унизительной упаковки гигиенических прокладок, купила еще маленькую коробочку компакт-пудры, самого светлого оттенка, какой у них был: «Снежная королева». Журнал мод на стойке возле кассы тоже привлек мое внимание. На обложке была фотография тощей меланхоличной женщины в серой меховой шапке — женщина, чуть выпятив губы, смотрела вверх — словно бы на неодобрительно настроенное начальство. «Разве это не романтично?..» — гласила надпись на обложке. Я решила, что на шапку пошел мех домашнего кота. Затем положила деньги на тарелочку возле кассы. Продавщица взяла упаковку прокладок так брезгливо, как будто они уже были использованы, и двумя пальчиками сунула их в бумажный пакет, стоящий на стойке. Журнал она сунула в отдельный пакет, плоский и жесткий, и это мне нравилось. Вернувшись в «Додж», я разложила все коричневые бумажные пакеты на пассажирском сиденье. Бутылки с алкоголем, прокладки, журнал. Я достала из кармана помаду и вслепую накрасила губы. Когда я вернулась домой, отец спросил:

— Чью красную задницу ты целовала? — Потом выхватил у меня из-под мышки бутылки. — Не твой цвет, — фыркнул он, шлепая обратно на кухню.

Как и Леонард Польк, я не сказала ни слова.

Взрослая женщина подобна койоту — она может выживать на очень скудном пайке. Мужчины больше похожи на домашних котов. Оставь их надолго в одиночестве, и они умрут от тоски. С годами я научилась любить мужчин за эту слабость. Я пыталась уважать их как людей, у которых есть прекрасные чувства — нестойкие чувства, меняющиеся день ото дня. Я слушала, успокаивала, вытирала им слезы. Но пока я была юна и жила в Иксвилле, я понятия не имела, что у других людей — мужчин или женщин — есть чувства столь же глубокие, как у меня самой. Я не испытывала сострадания ни к кому — разве что в том случае, если чьи-то горести позволяли мне отчасти забыть о своих. В этом отношении мое развитие оказалось невероятно запоздалым. Знала ли я, что охранники ради развлечения могли принуждать мальчиков в «Мурхеде» — как это, наверное, случается с заключенными по всему миру — драться по ночам друг с другом и испражняться в наволочки? Что чуть ли не ежедневно надзиратели могли выстроить маленьких узников в голом виде, оплевывать их, избивать, связывать, унижать и использовать? Ходили такие слухи, однако доказательств никто не представлял. Я вообще едва замечала, что на мальчиков надевали наручники, когда препровождали в комнату для свиданий и уводили обратно. Почему я должна была испытывать душевную боль за кого-то, кроме себя самой? Если кто-то и был брошен в темницу, страдал и испытывал дурное обращение, — это я. Я была единственной, чья боль была реальной. Только моя боль.

Если б тот вторник был обычным рабочим вторником, я просто сидела бы без дела за своим столом, смотрела бы на часы и в сотый раз воображала бы свой побег из Иксвилла. Если бросить «Додж» на заправочной станции в Ратленде — пусть даже у самой бензоколонки — и просто уйти, прикрыв голову шарфом, а потом сесть на ближайший поезд от Ратленда до Нью-Йорка так, чтобы меня никто не заметил, в Иксвилле могут решить, что меня похитил какой-нибудь современный разбойник с большой дороги, и будут ждать, что мой обезглавленный труп найдут где-нибудь в другом конце страны, на обочине дороги или в номере какого-нибудь грязного и дешевого мотеля. «Бедная Эйлин», — всхлипнет отец. Я воображала себе все это. Я мечтала. Но в тот вторник я ни о чем подобном не думала. Вместо этого я думала о Ребекке, чье появление в «Мурхеде» казалось благим обещанием от Господа, что моя жизнь может измениться к лучшему. Я больше не была одна. Наконец-то у меня появилась подруга, которую я могу уважать, которой могу довериться, которая сможет понять меня, мое бедственное положение и помочь мне выкарабкаться. Она была моим билетом в новую жизнь. И она была столь умна и прекрасна, что казалась мне воплощением всех моих грез обо мне самой. Я знала, что не могу быть такой, как Ребекка, но я могла быть рядом с ней, и этого было достаточно, чтобы привести меня в восторг. Появившись на работе в тот вторник, вынырнув из морозной утренней поземки, она скинула пальто, словно в замедленной съемке — так мне это запомнилось, — и взмахнула им, словно тореадор плащом. Она шла по коридору ко мне, волосы развевались у нее за спиной, а глаза были подобны кинжалам, которые через сердце вонзались мне прямо во внутренности. Она была воплощением чистой магии. Пальто у нее было шерстяное, алого цвета, с серым меховым воротником. Это был такой же мех, какой я видела на обложке журнала. Когда Ребекка подошла ближе, я привстала в ожидании, словно была ее ассистенткой или секретаршей — а может быть, и служанкой. Она вежливо кивнула пожилым офисным дамам и взглянула мне в глаза по пути в раздевалку, куда я и последовала за ней.