Так говорил Заратустра - Фридрих Ницше

Положив руку на голову — так должно отдыхать герою, пусть так преодолевает он даже отдых свой.

Но именно для героя красота — самое трудное. Она недостижима для самой сильной воли.

Чуть больше, чуть меньше: но как раз в этом «чуть-чуть» и заключается многое, именно это «чуть-чуть» и является сутью.

Расслабить мускулы и волю — это для вас самое трудное, вы, возвышенные!

Когда сила, оказывая милость, нисходит в видимое, такое снисхождение зову я красотой.

И ни от кого не требую я красоты так, как от тебя, сильный: пусть доброта будет твоим последним самопреодолением.

Я считаю тебя способным на всякое зло и потому требую от тебя добра.

Правда, я часто смеялся над слабыми, которые мнят себя добрыми, поскольку бессильны их руки!

В добродетели своей бери пример с колонны: чем выше она, тем нежнее и прекраснее, тогда как внутри — тверже и выносливее.

Да, возвышенный, ты еще станешь прекрасным и будешь держать зеркало перед красотой своей.

Тогда содрогнется душа твоя от божественных желаний, и поклонение будет даже в тщеславии твоем!

В этом — тайна души: только когда герой покинул ее, в сновидении к ней приближается Сверхгерой.

Так говорил Заратустра.

Слишком далеко залетел я в будущее: ужас объял меня.

И когда я оглянулся вокруг, я увидел, что только время было моим единственным современником.

Тогда полетел я обратно, домой, — все быстрей и быстрей: так пришел я к вам, люди нынешнего, в страну культуры.

Впервые решился я как следует рассмотреть вас, и не было злого умысла в желании моем; поистине, пришел я к вам с томящимся сердцем.

Но что случилось со мной? Как ни робел я, не мог я не рассмеяться! Никогда еще глаза мои не видели ничего более пестрого!

Я продолжал смеяться, тогда как поджилки мои тряслись, а сердце трепетало. «Вот она, родина всех горшков для красок!» — сказал я себе.

С лицами и телами, раскрашенными на пятьдесят ладов: так восседали вы, современники, к изумлению моему!

И пятьдесят зеркал, которые льстили вам, окружало вас, повторяя игру ваших красок!

Поистине, люди нынешнего, вам не придумать себе лучшей маски, чем ваше собственное лицо! Кто сможет узнать вас?

Исписанные знаками прошлого, а поверх них — еще и новыми знаками: да, вы хорошо скрыли себя от всех толкователей!

Пусть бы даже и нашелся кто-нибудь, кто исследует внутренности: однако трудно поверить, что они есть у вас! Похоже, что вас состряпали только из красок и склеенных ярлыков.

Все века и народы пестрят из-под ваших покровов; в жестах и манерах ваших — пестрота нравов и верований.

И если снять с вас покровы, одеяния и краски и лишить вас ужимок ваших, то останется ровно столько, чтобы пугать птиц.

Поистине, я и сам — испуганная птица, увидевшая вас однажды нагими и без грима; и я улетел от вас, как улетел бы от скелета, предложившего мне любовь.

Уж лучше сделаться поденщиком в преисподней и служить теням минувшего! Даже обитатели подземного мира тучнее и полнее вас!

Да, в том-то и горечь утробы моей, что не выношу я вас ни нагими, ни одетыми!

Все, что есть страшного в будущем и что пугало птиц, потерявших дорогу, — поистине, это ближе сердцу моему, чем ваша «действительность».

Ибо так говорите вы: «Мы — сама действительность, без веры и суеверия»; так в похвальбе раздуваете вы грудь свою, не смущаясь ее отсутствием!

Да и как вам веровать, вы, размалеванные! Вы разукрашены картинами, списанными со всего, во что когда-либо веровали!

Вы — ходячее опровержение веры, обрывки и кончики мыслей. Ненастоящие — так называю я вас, апологеты действительности!

Все эпохи поносят одна другую в уме вашем: но сонные грезы и болтовня прошлого все же ближе к действительности, чем ваше бодрствование!

Вы — бесплодны: и потому нет в вас веры. Но созидающий всегда видел вещие сны и звездные знамения — и он верил в веру!

Вы — полуоткрытые ворота, у которых ждут могильщики. И вот она, ваша действительность: «Все обречено гибели».

Вот стоите вы передо мной, тощие и бесплодные! Как торчат ребра ваши! Иные из вас и сами замечают это.

И говорят: «Кажется, пока я спал, Бог что-то похитил у меня? Этого вполне хватило бы, чтобы смастерить бабенку![7]

Удивительна худоба ребер моих!» — так говорят многие мои современники.

Да, люди нынешнего, смех вызываете вы у меня! И особенно когда удивляетесь сами себе!

Счастье, что могу я смеяться над удивлением вашим и не приходится мне глотать всякую мерзость из ваших мисок!

Но вы не в тягость мне, ибо предстоит мне нести нечто тяжелое: не беда, если жуки и мухи сядут на ношу мою!

Поистине, не станет она тяжелее от этого! И не из-за вас, современники, ляжет на меня величайшая усталость.

Ах, куда еще подняться мне с тоской моей! Со всех гор высматриваю я отцовские и материнские земли.

Но родины нигде не нашел я: в любом месте я не на месте и ни у одних ворот не задерживаюсь.

Чужды мне современники, предмет насмешки моей! А ведь недавно влекло меня к ним сердце мое. Изгнан я из отцовских и материнских земель.

Только одну страну люблю я — страну детей моих, еще не открытую, лежащую в дальних морях: пусть неустанно ищут ее корабли мои.

В детях своих возмещу я то, что я — сын отца своего: всем будущим искуплю — это настоящее!

Так говорил Заратустра.

Вчера, когда восходил месяц, показалось мне, будто хочет он родить солнце: так широко раскинувшись, лежал он за горизонтом — словно роженица.

Но обманул меня этот лгун беременностью своей; и скорее уж я поверю, что месяц — мужчина, а не женщина.

Правда, мало похож на мужчину этот робкий ночной мечтатель. Поистине, с дурной совестью бродит он по крышам.

Ибо он похотлив и завистлив, этот монах; падок он до земли и любовных утех.

Нет, не люблю я этого кота на крыше! Противны мне те, кто подкрадывается к полуоткрытым окнам!

Кротко, безмолвно и бесшумно ступает он по звездным коврам: но не люблю я тихую мужскую поступь — мужскую поступь без звона шпор!

Шаги честного честно предупреждают о себе; но кошка припадает к земле и крадется. Взгляни, по-кошачьи крадучись, движется и месяц.