Сон Геродота - Заза Ревазович Двалишвили

свернуть с главной улицы в какой-нибудь темный переулок, и ты навсегда пропадешь в этом лабиринте переходов и тупиков.

Манилий грудью рассекал нескончаемый людской поток. Его могучая внешность и орлиный взгляд вызывали невольное уважение местных жителей, ему уступали дорогу, провожая любопытными взглядами.

– Уже пришли, – сказал Диоген и указал рукой на четырнадцатиэтажную инсулу, горой возвышающуюся над узкой улочкой и закрывающую собой весь вид.

– Была б моя воля, архитектора, выстроившего эту махину, распял бы на кресте, – с искренностью признался Манилий. – Разве можно принуждать людей жить в таких условиях?

– Конечно, это не Палатин, но не забывай, что пять шестых всего населения города живет именно в Субуре. На таком тесном пространстве столько жителей иначе и не разместишь.

– Как интересно, я ведь тоже живу в Риме, а вот попал сюда – и ощущение такое, будто нахожусь в другом мире.

– Субура со своим полумиллионным населением и есть другой отдельный мир, я бы сказал, очень интересный мир, особенно для людей творческих.

– Ты потому и снял квартиру в этих трущобах?

– Не только поэтому. Плата за комнату здесь самая низкая, а для такого бедного поэта, как я, фактор это немаловажный.

– Разве такой поэт, как ты, не может найти себе влиятельного покровителя, чтобы жить в более сносных условиях?

Диоген при этом замечании выпрямился и бросил на спутника гордый взгляд.

– Я сам себе покровитель, и в других не нуждаюсь. Лучше жить в бедности, но свободным, чем зависеть от милостей с чужого стола – это не по мне. Уже светло, а обратный путь долог, остался бы у меня.

Луций одобрительно кивнул головой и вслед за поэтом поднялся по лестнице.

– Моя Фриксе, наверное, вышла к соседям, – сказал Диоген, когда оба вошли в квартиру и уселись вокруг стола.

Молодой человек обвел взглядом простую обстановку комнаты и продолжил свою мысль:

– Все-таки я считаю, что дарование человека должно быть оценено по  заслугам,  и поэту, настоящему поэту, нужен покровитель.

– Для чего?

– Да хотя бы для того, чтобы он не голодал и не мерз зимой. Ты всегда отказываешься от помощи, почему? У поэта должен быть покровитель ведь так принято всюду.

Диоген улыбнулся и в знак отрицания покачал головой.

– Свободный поэт, живущий в Субуре, должен и голодать, и мерзнуть, как все, и это не только из принципов и философии, это необходимо ему самому.

– Необходимо что: жить в холоде и голоде?

– Если я не живу жизнью моих соседей, не нахожусь в их шкуре, откуда тогда мне знать, чем живут они, что их беспокоит и радует, о чем они любят мечтать, что они чувствуют; и тогда как смогу я быть правдивым в своих стихах? А настоящее искусство без правды не бывает. Вот тебя называют поэтом поединков. А что заставило тебя, знатного римского патриция, выйти на арену цирка?

Луций задумался и медленно произнес:

– Гладиаторами люди становятся по двум причинам: ты либо раб, и хозяин заставляет тебя выйти на арену, либо даже если ты и свободен, то бедность и нищета вынуждают в поисках работы пойти на риск и стать гладиатором.

– Ты и свободен, и богат, ни в чем не нуждаешься, – вставил слово Диоген.

– Я на арену выхожу именно потому, что свободен и богат. – Луций на секунду остановился, чтобы собраться с мыслями, потом, будто добравшись до главного, поднял голову и продолжил. – Человеческая жизнь должна быть чем-то заполнена, в противном случае она становится пустой и бессмысленной. А чтобы она имела смысл, нужна какая-то цель или желание, но и то, и другое дается человеку тогда, когда ему что-то не хватает. А когда у тебя все есть, чего тогда остается желать, и какая цель будет двигать тобою? Наверное так устроен человек: желает и мечтает он только о том, чего у него нет, и чем дальше и недосягаемее предмет твоей мечты, тем более желанен он, и наоборот – ведь не будешь ты мечтать о том, что и так тебе принадлежит. Сегодня я владею всем, чего может пожелать человек: знатностью, богатством, именем, в итоге не могу желать всего этого, а в конечном счете, именно из этого и состоит жизнь. Вот так я и оказался на арене цирка. Если бы я был бедняком, и мне грозила голодная смерть, я бы боролся за свою жизнь и в этой борьбе бы нашел смысл жизни. Тогда я не вышел бы на арену цирка, наоборот, моя жизнь сама бы превратилась в арену боя; хотя как там не крути, смысл жизни заключается именно в том, что в ней нет никакого смысла.

– И ты на арену выходишь в поисках смерти? – тихо спросил Диоген.

– На арену я выхожу в поисках жизни, и хотя она для меня и превратилась в тусклое зеркальное отражение, все равно, сладка, но эту сладость ты ощущаешь только тогда, когда к горлу приставлено острие меча, а вокруг распространяется запах крови и смерти; тогда ты со всей силой чувствуешь, как дорога жизнь, и как ты ее любишь. Можно сказать, что именно в те мгновенья я и живу настоящей жизнью. Смерти боюсь, как и всякий другой; словно попавший в капкан зверь выхожу на арену, выхожу потому, что другого выхода нету. “А вдруг убьют?”, – от этой мысли мурашки бегут по телу. “ Но вдруг спасусь, выживу?” И тогда, может быть, еще раз со всей силой почувствую, как я люблю жизнь, и как она сладка и дорога мне.

На некоторое время в комнате воцарилась тишина. Смущенный Диоген попытался выдавить на лице улыбку.

– Даже не знаю, имел ли я право слушать эту исповедь. Да и вообще не знаю, что сказать или посоветовать. Сатурнин предлагал войти тебе в сенат, может, и стоит попытать счастье, если, конечно, твое прошлое гладиатора не помешает начать карьеру политика.

– Выйди я еще пятьдесят лет назад на арену цирка, на меня и мой род легло бы несмываемое пятно, но сегодня в этом городе другие нравы: мое прошлое в глазах общества воспринимается как пикантная оригинальность, и репутацию патриция оно не скомпрометирует.

– Форум и стены сената могут доставить не меньше острых ощущений, чем арена цирка.

– Я ненавижу сенат.

– Сенат – это власть, – задумчиво произнес Диоген. – Один философ еще много лет назад высказал интересную мысль о природе власти, я