Дар исцеления - Мэхелия Айзекс

Говарда не оказалось ни в той комнате, где они были до того, как выйти в сад, ни в холле. Миссис Гамильтон тоже куда-то испарилась. Видимо, легла спать. Что было явно к лучшему, так как молодой женщине вовсе не хотелось быть застигнутой с мятой мужской рубашкой в руках…

Филиппа подумала, подумала и осторожно поставила ногу на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж. На ковре явственно темнели мокрые следы. Не особенно задумываясь о последствиях, она последовала за беглецом, ориентируясь по влажным пятнам. Создавалось впечатление, что это водяной выбрался из пруда и отправился наверх – смущать покой обитателей дома: так много влаги осталось на пушистом ворсе.

Поднявшись на второй этаж, Филиппа увидела длинный коридор с застекленной крышей. Вдоль одной стены стояли кадки с высокими фикусами и шеффлерами, вдоль другой располагались двери. Из-за одной доносился приглушенный звук льющейся воды.

Бесшумно подойдя к двери и толкнув ее, благо ковер заглушал шаги, Филиппа оказалась в огромной спальне, главным предметом мебели в которой была широченная кровать начала века – деревянная, с резной спинкой, застеленная ослепительно белыми льняными простынями. В дальнем конце комнаты виднелась еще одна дверь, за которой, очевидно, находилась ванная, так как именно оттуда доносились звуки, подобные шуму водопада.

Цель Филиппы, собственно говоря, была проста: оставить рубашку на кровати и отправиться восвояси, так как ей вовсе не хотелось видеть Говарда снова. Но благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад.

Стоило Филиппе крадучись подойти к кровати и положить рубашку на сияющую белизной подушку, как дверь ванной распахнулась, и на пороге появился Говард – высокий, мускулистый, насухо вытертый и совершенно… Нет, хвала Небесам, его бедра все-таки были обмотаны полотенцем!

Застигнутая врасплох, незваная гостья густо покраснела.

– Я… Ты уронил рубашку… Вот… – бормотала она, указывая на злополучный предмет одежды. – Я… я вовсе не хотела тебе мешать…

– Ты и не помешала. Я просто принимал душ.

– Я уже поняла.

Филиппа нервно кашлянула. Невозможно было смотреть на этого обнаженного, такого близкого, казалось, руку протяни – и вот он твой, такого соблазнительного мужчину. Невольно ей вспомнился их поцелуй, сильные объятия Говарда, тепло его тела.

Ситуация становилась невыносимой. В воздухе повисло напряженное молчание. Усилием воли Филиппа прогнала оцепенение.

– Я подожду тебя внизу.

Она повернулась, чтобы поскорее уйти, прочь, но Говард стремительно обнял молодую женщину и сжал так сильно, что на секунду у нее пресеклось дыхание. Она отчаянно забилась, пытаясь вырваться, но тщетно. А еще через мгновение они уже страстно целовались, забыв обо всем на свете.

Дав себе волю, Филиппа закинула руки ему на плечи, ощущая, как перекатываются под бархатистой кожей бугры мышц, лаская темные волосы, густые и сейчас влажные.

В считанные секунды его пальцы расправились с молнией платья и проникли под тонкую ткань, заставляя женщину изнывать от желания.

Внезапно Говард отстранил ее от себя, внимательно глядя в затуманившиеся от долго сдерживаемой страсти темные глаза.

– О, Филиппа… Если бы ты только могла представить, как я хочу тебя!

– Наверное, так же, как я тебя, – выдохнула она.

Полотенце упало с бедер Говарда на пол и осталось лежать там. Страсть охватила их настолько стремительно, что, если бы кровати не оказалось поблизости, им сгодился бы и стол, и подоконник, и ковер на полу. Это было уже неважно.

Легко подняв Филиппу на руки, Говард опустил ее на белые простыни. Помедлил мгновение, любуясь темными волосами, разметавшимися по подушкам, полусомкнутыми длинными ресницами, затенявшими сейчас сверкающие желанием глаза возлюбленной.

Обняв его за шею, она притянула к себе этого властного непокорного человека, с такой нежностью теперь глядевшего на нее. С легкостью, нечастой для такого мощного телосложения, как его, Говард склонился над ней, чувствуя, что не может медлить ни секунды. Жалкие остатки женского белья полетели прочь. И вот уже обнаженная, темноволосая красавица стонала в его объятиях, пробуждая в нем древние, давно забытые инстинкты, желание властвовать, доставлять наслаждение, наслаждаться самому.

Говард провел рукой по гибкому телу, заставляя Филиппу выгнуться, прижаться к его широкой груди. Он чувствовал биение ее сердца, ее страсть, такую же всепоглощающую, как и его. Влажные мягкие губы звали, очаровывали, покоряли. Тонкие изящные руки казались крепче стальных оков.

Помедлив секунду в предчувствии неземного блаженства, Говард приподнялся на руках, вынуждая Филиппу раздвинуть бедра, после чего одним сильным толчком вошел в нее, заставив беспомощно застонать.

– Ты моя, – торжествующе прошептал он на ухо одурманенной желанием женщине. – Что бы ни случилось, ты моя!

Филиппа очнулась в постели под одеялом. Возлюбленный лежал рядом, собственническим жестом закинув руку ей на грудь.

Наверное, она заснула после того, как… О Боже, наверное, уже далеко за полночь!

Молодая женщина слегка пошевельнулась. И Говард, тут же приоткрыв один глаз, вопросительно посмотрел на нее.

– Мне нужно домой, – улыбнувшись сказала Филиппа. – Не беспокойся, я как-нибудь сама доберусь.

– Глупости! – С этими словами он перекатился так, чтобы оказаться сверху. – Я сам тебя отвезу домой… утром. А сейчас ты останешься здесь.

– Но мне нужно идти, – слабо запротестовала она: не так-то просто сопротивляться, когда на тебя навалились девяносто килограммов мышц. – Я не могу тебе позволить…

– Да, действительно, она много чего не может тебе позволить, папочка, – раздался вдруг с порога насмешливый голос, поразивший любовников точно гром среди ясного неба. – А я-то думал, почему меня теперь так не любят в этом доме! Ты всего лишь хотел расчистить себе дорожку. Не слишком ли далеко зашла твоя жалость к так называемой «несчастной девушке»?

«Несчастная девушка» – эти слова по-прежнему звучали в мозгу Филиппы, вызывая множество неприятных мыслей, несмотря на то, что она была в данный момент занята любимой работой. Вынутое из холодильника тесто стремительно превращалось в десятки хрустящих, тающих во рту пирожных. Руки привычно делали дело, но голова в этом не участвовала. Как было бы хорошо не приезжать сегодня в мотель, а запереться где-нибудь и дать волю слезам!

Хотя, наверное, это было бы очень глупо. Филиппа прекрасно понимала, как выглядит случившееся в истинном свете. Правда заключалась в том, что Говардом двигала самая обыкновенная жалость к ней и к ее дочери, и более никакие другие чувства.

Все, что у нее теперь осталось, – это работа, и не следует позволять глупым огорчениям разрушать будущее Ребекки и ее собственное. Полагаться следует только на себя! Отступив от этого правила, Филиппа сама себя наказала.