Воспоминания - Ксения Эрнестовна Левашова-Стюнкель

По утрам ждали звонка почтальона, чтобы развернуть «Новости дня» и «Русские ведомости», а в воскресение хотелось скорее открыть иллюстрированное приложение к газете «Новости дня». Там почти не было текста, в основном фотографии и рисунки художников и корреспондентов о текущих международных событиях. Всегда ждали «Ниву». Это был журнал примерно как «Огонек», но не такой красочный и, конечно, менее апологетичный. Раз в месяц приходило приложение к «Ниве» — тоненькая книжка с литературными новинками и переводами. Эти книжки с рассказами Потапенко, Бунина и прочих любимых нами писателей доставляли мне огромное удовольствие.

«Мир Божий» тоже выписывали, его обложка, и объем, и размер напоминали «Новый мир».

Еще мама получала «Журнал мод» на немецком языке. Вот оттуда-то я в своем горестном детстве вырезала и раскрашивала женщин и детей.

Самый богатый литературный день был воскресенье.

На новый 1901 год мне выслали французский журнал Lectures pour tous («Чтение для всех»). Он был хорошо издан, на блестящей бумаге, с массой иллюстраций, и так было приятно получать каждый месяц свежий, на мое имя выписанный журнал. Позднее мне выписали и немецкий ежемесячник, но он был менее интересен. В Москве издавался «Журнал для всех», и пользовался он большой популярностью. Самый же лучший, великолепно изданный на меловой блестящей бумаге, с чудесными иллюстрациями и фотографиями, с географическим уклоном был английский журнал. Языка я не знала, но с удовольствием смотрела у подруги, которая его получала. Наш русский «Журнал для всех» был очень дешевый, без иллюстраций, но в нем отражалась вся сегодняшняя жизнь — все, чем билось сердце молодых.

По воскресеньям к газете, которую мы получали, «Новости дня», полагалось иллюстрированное приложение. И вот газеты принесли страшное известие о гибели огромного океанского парохода «Титаник», причина нигде еще не была выяснена, но пароход дал течь и стал медленно погружаться в воду. Дана была команда спасать детей и женщин, оркестр играл и продолжал уходить в мир звуков, в то время как ноги до колен уже были в воде. Обреченные на гибель люди мужественно уходили из жизни.

Оказалось, что «Титаник» делал свой первый рейс и налетел на айсберг.

Прекрасно оборудованный и удивлявший великолепием, он поразил мир своим трагическим концом с таким количеством жертв!

Вскоре после гибели «Титаника» газета принесла известие еще о двух катастрофах — одна произошла в Париже, другая — в Нью-Йорке. Иллюстрированные страницы изображали бедствие людей — низменные чувства мужчин, потерявших человеческое достоинство и желавших только спасти себя. Пожар на благотворительном базаре в Париже, вызвавший страшную панику, в которой погибло и было раздавлено не столько от огня, сколько от паники, огромное количество людей. И пожар в театре Нью-Йорка. Все это произвело на меня такое сильное впечатление, что я стала бояться ходить в театр и соглашалась быть только в ложе. И то страх так овладевал мною, что я едва слушала, что делалось на сцене — все время ожидала страшного крика «пожар!» и придумывала, как бы овладеть публикой и организовать спокойный выход, если начнется пожар и покажется огонь.

Меня всегда мучил вопрос о смысле жизни. Сперва я была верующая, и тогда все было ясно и понятно, а когда это ушло, осталось пустое и страшное место. Я обращалась от одной книги к другой, и вот попалась мне брошюра Л. Толстого «Сон». Я как будто что-то уловила и снова потеряла.

Моя душевная жизнь была беспокойной, а Боря смеялся надо мной и говорил, что я «думаю о том, куда денется дыра, когда баранку съедят».

Мне очень хотелось съездить в Ясную Поляну, мне казалось, что стоит мне увидеть Толстого, как все станет ясно.

Иду я раз по Пречистенке, теперь здесь музей Толстого, а мне навстречу идет в блузе Лев Николаевич! Теперь или никогда! Мне хотелось кинуться к нему, я смотрела во все глаза, сердце у меня билось страшенно, — но я приросла к тротуару, в горле появился комок. И Толстой прошел мимо меня! Пропустить такой момент и так глупо! И я, совсем уничтоженная нерешительностью, пассивностью, весь остаток дня ходила сама не своя — снова и снова возвращалась к этой неожиданной встрече, которую я так бездарно, так непростительно не использовала тот дар судьбы, который мне был поднесен — вот дура! Редкая дура!

Всю жизнь не могла простить себе своей растерянности!

XV. Татьянин день. 1902 год

12 января бывал традиционный студенческий праздник. Тогда весь город принадлежал учащимся высших учебных заведений. Веселые, бесшабашные, молодые. Бывали, конечно, и пьянки, а с ними — и битье стекол, зеркал и посуды. Но в этот день все рестораны были абонированы студентами, партикулярные люди старались в этот день как-нибудь обойтись без ресторана. Боялись неприятностей и ссор. Студенты спрашивали извозчика: «Свободен?» Сами садились на его место, а извозчик за седока, извозчикам предлагалось весело кричать: «Да здравствует свобода!» Пели на улицах песни, в этот день на все полагалось смотреть сквозь пальцы. В магазинах, ресторанах и даже извозчики со студентов брали по сниженной цене. Только не то «Яр», не то «Стрельня» закрывались на ремонт, их хозяева боялись быть скомпрометированными в политическом отношении и пострадать материально: зеркала, стекла, посуда бились.

Вообще в Татьянин день было лучше не связываться со студентами. Они пели революционные песни, и это как-то сходило с рук, было такое впечатление, что полиция 12 января побаивалась выходить на улицу, а в субботу наши студенты, число которых все увеличивалось, рассказывали массу комичных происшествий.

Приходил к нам один филолог, Цветков, как его звали — я уже и забыла.

Он был милый деликатный малый, довольно красивый, высокий, широкоплечий, с правильными чертами лица. Кое-где были прыщи, это делало весь вид его каким-то неряшливым. Одежда на нем была новая, может быть, немножко «на вырост». Цветков был влюблен в латынь, изучал ее, увлекался и писал переводы, если попадалось ему что-нибудь новое. Помню, он перевел какое-то стихотворение, называлось оно «Паяцы» — и сразу с места в карьер встал в гостиной и начал декламировать.

Если Цветкова не хотели слушать, он усаживал Колю на колени и ему декламировал и латынь, и греческий. Коля был терпеливый слушатель. Цветков был чудак. Часто, входя в переднюю, он стоял неподвижно, иногда медленно отыскивая пуговицу, пытаясь ее расстегнуть. Тогда Катя бралась за конец длинного вязаного шарфа, начинала, обегая вокруг Цветкова, разворачивать его — несколько кругов приходилось ей обойти, пока Цветков освобождался от шарфа. Катя с большим