Яшкины дети. Чеховские герои в XXI веке - Галина Щербакова

– Вот видите, – говорит женщина, – в нем есть живые эмоции, будь у него отец, играй с ним, может, и сдвинулась бы эта болезнь с места. Но врачи меня уверяют, что нет…

Так они сидят около часа. Домой он идет, медленно волоча как будто чужие ноги. Чтобы отдохнуть, он прижимается к железной стене гаража. И слезы как прорвало. Он плачет и думает, что хорошо бы им всем соединиться и жить вместе. Ну, как бы съехаться, как это делают при размене. Но жена разве согласится? После их личной драмы с детьми она без устали повторяет: «В этой стране рожают только идиоты. Нам за все сделанное с людьми надо вымереть как народу. До основанья. А потом на лучшее пространство земли, какое занимает Россия, завезти разные национальности в детском возрасте. А чтоб учителями у них были проверенные комиссией мира педагоги. Русский человек – это вечное горе земли».

И он тыкал в лицо жене Толстого и Чайковского, Пушкина и Кулибина… Да мало ли кого? Много! В этом был какой-то невероятный парадокс его мысли. Разве может безумный, злой, жестокий народ рождать такое величие?

– Где оно, величие? – кричала жена. – Ткни мне пальцем хоть в одно живое величие, а не в покойника.

И он терялся. Окружающая его жизнь людей была отвратна. Бедные злели от нищеты. Богатые зверели от богатства. У тех и у других росли дети-уроды – у одних от голода и холода, у других – от бессмысленности существования. И те и другие дети подрастали с ненавистью друг к другу. Первые от зависти, вторые от презрения. Мир трещал по самому важному шву – молодому поколению. И погибал мальчик, которого скорее всего можно было бы спасти, если бы родина не была сукой.

Старик вжимался в ржавое железо, а мимо проскакивал железный трамвай, и тоска, пуще прежней, заполняла его всего, без остатка. И он брел домой, и только нос и щеки оставались живыми от слез и пальцев безумного ребенка.

На повороте к дому он поднял глаза на свои окна.

Распластанно, руками и грудью прижималась к стеклу жена. Да, он сегодня задержался у гаража. Он представил, как она резко раздвинула занавески окна и, погасив свет, уставилась на дорогу его возвращения. Как прилипает она носом и лбом к стеклу, как громко и хрипло дышит, как колотится ее сердце от ужаса возможной беды, как она зовет беду на себя, пусть с ней что-то случится, но только не с ним.

Он махнул ей какой-то особенно бессильной рукой. Старенькая дурочка, видишь, я жив и иду, но нет у меня для тебя крупицы счастья. Ты ведь не полюбишь Сеню. И уже без конца и края его поглотила боль-тоска. И остро, до тошноты пахло ржавчиной, которую он от души стер спиной. «Запах порчи, – подумал он. – Как всё в масть».

…Тут я чуть не спалила дом. Поставила варить бигуди и забыла про них. Вскочила из-за письменного стола, когда в дверь и звонили, и стучали. Дым выходил в окошко кухни и взбаламутил бдительную общественность. Слава ей, слава.

Тут нужны подробности. Я живу на первом этаже хрущевки, окно моей кухни – на расстоянии вытянутой руки от подъезда. Когда я готовлю обед, мой сосед знает мое меню. Один знакомый алкан говорил мне, что они любят выпивать под мои запахи, когда закусить нечем. Вот почему улица раньше меня, бывает, знает, что у меня сбежало молоко. Форточка у меня открыта постоянно, потому что дом сырой, и, если ее не оставить открытой, в доме поселяется плесень, чуть-чуть – и пойдут грибы.

Когда затрезвонили и застучали, я поняла, что сама – дура беспамятная, схватила полотенце и кинула поджарку из бигудей в раковину, полотенце вспыхнуло от мисочки ярким пламенем, на это все пришлось открыть полный напор воды.

Я хорошо представляю этот дым отечества из моей форточки и людскую панику. Старый, осыпающийся изнутри дом был, как тот пионер, всегда готов к пожару.

Сделав как можно более безгрешное лицо, я пошла открывать дверь. Там стояли пожарные, милиция и «Скорая».

– Господи! – сказала я. – У меня загорелось полотенце, когда я снимала с плиты чайник.

Пожарные ушли сразу, медсестра спросила, не кружится ли у меня голова. «Чад довольно противный. Странное у вас полотенце». – «Посмотрите сами», – сказала я. «Я сам все проверю», – сказал милиционер и направился в квартиру. Он от двери посмотрел на уже потухшее в раковине полотенце, скрывающее зловонные бигуди, и вошел в комнату.

– С вами надо побеседовать, – сказал он. – Вы представляете опасность для окружающих. Огонь – это вам не вода. Это не протечка, хотя и она тоже безобразие…

– Вы садитесь, – сказала я, предполагая, что мне будут перечислены все возможные от меня беды.

Он сел в кресло. Я села за свой стол. Он не снял толстую серую цигейковую зимнюю шапку, и в сидячем виде шапка не то подавляла его, не то возвеличивала. «Ему бы жезл, – думала я, – чем не царь племени каких-нибудь кривичей».

Видимо, он понял, что я думаю про него не самое лучшее (хотя что может быть лучше, чем быть царем, все начальники и мелочовка разных степеней мечтают о кусочке жезла, малости державы и какой-нибудь княжне в темнице для сладострастия: решетки на окнах и нары, выстланные молодым телом).

И тут мой гость заговорил.

– Вы не думайте, – сказал он, откашливаясь в перчатку, не снятую с руки, – что я какой-нибудь оборотень в погонах. Я при исполнении.

– Ну, кто ж такое может про вас подумать? Я как раз воображала вас с жезлом, из-за вашей мощной шапки.

Это был слишком тонкий намек: сними, мол, дурак, шапку, у меня же жарко, и ты потеешь.

Но он сделал обиженное лицо и сказал:

– Вы много себе воображаете, имея столько книг, а они знаете какие горючие. Я могу завести на вас дело за пожар. До сих пор гарь в нос бьет.

Еще бы! Пластмасса горит – уйди-вырвусь, как говаривала моя бабушка. У нее горел гребешок. Свалился на печку и задымился. Тоже было не слабо. У нас с ней много парных случаев по жизни. Бигуди, гребешок и даже милиционер. И я со свистом падаю в прошлое, цепляя глазом место, куда мне обязательно надо будет вернуться. Устойчивая точка – необоротень в погонах с воображаемым мною жезлом.

Что быстро летит время, знают все, но только некоторым дано знать собственный полет во времени, какова его быстрота. Миг – и я в 1952 году, на стадионе моей родной Щербиновки, пришла болеть за футбольную команду шахты имени Ворошилова против шахты имени Артема. 9 Мая. Праздник. Не протолкнуться. Для сравнения и понимания. Это тогда, как нынче «Челси» против «Арсенала». Так как людей больше, чем пространства, милиция выдавливает за пределы стадиона самый незначительный элемент природы – школьников. Я в то время, девочка задиристая, оканчиваю школу, иду на медаль и мечтаю открыть новый способ получения каучука, который в принципе мне на фиг не нужен. Он нужен родине. А я, как и все, еще живу под впечатлением Победы. У меня на этой почве паморок. Я забыла – а я все хорошо знала – убитых прадедов в коллективизацию, дядьев – в кровавом тридцать седьмом. Я в момент стадиона пятьдесят второго года – патриотка до белых глаз, и все во мне пищит от восторга родины чудесной. И хочется подарить ей каучук. На, мол, бери, любимая страна.